Отечественная война 1812 года глазами современников

По этим-то огородам разгуливали мы обыкновенно, но слишком далеко не пускались, ограничиваясь пределами институтов и Мариинской больницы, где помещены были больные французы и оставалось также несколько и русских раненых. Им, как рассказывали тогда, выдавалось только по фунту хлеба и больше ничего, но, может, больше ничего и не было. Раз проехал в больницу Наполеон со свитою, верхом — в известной шляпе и сером сюртуке, как мне говорили другие, потому что по близорукости сам я не мог рассмотреть.

А то однажды разгуливаем мы по огороду, разглядывая голодных лошадей, чтобы взобраться на которую получше верхом. Вдруг видим: бегут два русские солдата в шинелях по направлению от Иевлевского сада, где теперь пивоварня, к Мариинской больнице[106], а за ними, но очень отставши, еще третий, которого нагонял француз с саблею в руках, и тут же, изрубив его несколькими ударами, погнался за передними, — удалось ли им уйти и остался ли тот жив, не знаю. Мы с Павлушкой уж не любопытствовали, а поскорей домой. После рассказывали, что это были раненые русские солдаты из больницы, которые за что-то попотчевали дубьем одного француза, и на эту сцену набрел другой француз, тот самый, который гнался за ними.

Выход французов из Москвы был самый быстрый. Помнится, вслед за приказом выступать постояльцы наши тотчас же и выбрались. Сердечный Кантини как был, так и отправился — в одной куртке с голой шеей à l’enfant[107] и до половины обнаженными икрами. Как-то встретился он с русскими морозами? Хорош был и доктор <Гуссар>: этот все время подтрунивал над нашими холодами и, бравурствуя, спал всегда с открытым окном, а на дорогу заготовил себе на вате шелковую фуфайку, в полной уверенности, что в ней вынесет всякую стужу. Тогда действительно сентябрь стоял чудесный, совершенное лето, и ввел в заблуждение доброго доктора, но зато и разочарование его было, я думаю, жестокое, — а может, он и не дожил до него.

В это время последовал взрыв в Кремле. Я спал и не слыхал удара в первое его мгновение, но, проснувшись тотчас же, слышал еще гул какой-то, дребезжанье стекол и стук мебели. Обоз неприятельский выступил на другой день; между тем в городе разъезжали уж казаки и ходили толпы крестьян.

Раз я стоял у калитки: вижу, из-за угла повертывает в наш переулок телега в одну лошадь, нагруженная ружьями; при ней солдат и знакомый, ходивший часто к капитану Савини видный, чрезвычайно большого роста молодой человек, который меня всегда ласкал. Лишь только поравнялся он с нашим домом, слышу, с противоположной стороны раздался крик, и человек 7–8 мужиков бросились на него: одни вцепились ему в волосы, другие стали бить; наконец, один выхватил из телеги ружье и, поражая прикладом прямо в лицо, потому что голову загнули ему назад, несколькими ударами сбил его с ног. Несчастный облился кровью, но не упал совсем, а сел, уперши руки в землю назад. Еще удар или два окончательно свалили его навзничь. Толпа схватила лошадь с телегой и скрылась; остался только один, который стал обирать убитого. Можно себе представить, какой страх нагнал на всех нас этот случай. Думали, что неприятели не совсем еще ушли, воротятся еще, и ну как увидят перед нашим домом убитого товарища!

В числе соседей наших был один чиновник, старик, но еще свежий и исполин ростом и силой. Перед неприятелем нельзя было в нем заподозрить храброго человека: когда они в первый раз застучались к ним в ворота, то он прежде всех бросился в сарай и велел дочери своей, девушке лет 20, накрыть себя кадкою, каковое распоряжение, впрочем, не состоялось, вероятно, по недостаточной вместимости кадки для корпуленции почтенного родителя.

Но тут, когда пришлось иметь дело с земляком, он ни на минуту не задумался; прямо подошел к оставшемуся мужику, схватил его, не говоря ни слова, за волосы, оттрепал так, что тот едва успевал ногами перебирать за его взмахами направо и налево, потом, ругнув как следует и заушив в заключение приличным образом, закричал, чтобы он тотчас же оттащил тело дальше от дому. «Сейчас, родимый, дай только разуться, полегче будет». — «Ну, живей же!» Мужик разом скинул лапти и онучи, схватил их в руки и такого дал стрекача, что только его и видели. А несчастный все еще был жив и по временам приподнимал обезображенную голову, лежавшую в кровавой луже. Уж не знаю, кто оттащил его в канаву, в соседний переулок.

Еще помню случай в этот же день и вскоре после того. В числе приходивших к нашим постояльцам земляков их был один молодой итальянец лет 18, Ферри, племянник какого-то из известных в то время кардиналов — очень веселый и добродушный. Мы все любили его; хотя он кроме итальянского языка не знал другого, но на походах успел нахвататься разных немецких, польских и русских слов и целых фраз, которые умел как-то особенным образом употреблять в разговорах с нами, описывая комически разные случаи, бывшие с ним в походах и сражениях, и всегда подтрунивая над храбростью своих товарищей и над своею собственной особенно.