Отечественная война 1812 года глазами современников

После этого почти до самого вступления неприятеля помещали в Странноприимном доме раненых русских офицеров. В приемной книге заведения они записаны с отметкою о смерти некоторых из них: куда девались остальные, неизвестно.

Они увезли с собою принадлежавшие заведению матрацы и постельное белье, чтобы, как они говорили не желавшим отдавать их, все это не досталось неприятелю.

Когда неприятель вступил в Москву, произошел пожар во флигелях заведения, и остававшиеся жители его перешли из квартир своих на огород; однако же французы пожар затушили, привели все в порядок, и служащие опять перешли на свои прежние квартиры. Спустя два дня после того, как вступил неприятель, прибыл капитан Савари, остановился в квартире главного смотрителя и с этого времени стал управлять заведением. Последнее тотчас приготовили для госпиталя и стали размещать больных в главном корпусе. Больные и раненые прибывали каждодневно по нескольку человек и наполнили верхний этаж, нижний и обе большие залы. Немногие из них находились на койках; большей частью они размещены были на полу, на разостланной соломе, в несколько рядов так, чтобы только можно было подойти к каждому больному.

Доктора посещали больных по два и более раз в сутки; лекарства приготовлялись частью свои, частью оставшиеся в заведении и составлялись в аптеке, при <Странноприимном> доме находящейся.

Пища раздавалась больным два раза в день: обед в 12 часу и ужин в 7 часов; она состояла из бульона, супа с курицею, телятиною и говядиною, чернослива, красного вина и белого хлеба. Пища приготовлялась в кухне главного смотрителя французскими поварами. Провиант сохранялся в погребе, принадлежащем тому же флигелю; бойня скота была устроена в саду за кухнею. Пищу с кухни отпускал их казначей, вроде нашего ключника. Сидельники, сиделки, прачки и рабочие прислуживали больным и исполняли каждый свою прежнюю должность; они получали пищу. В 7 часов утра был для нас звонок, чтобы мы собирались за своей порцией. Выдавали 1 Уг фунта пресного ржаного хлеба, который месили в тех корытцах и чанах, где мы стирали белье, и подносили по стакану водки; а если кто не хотел пить тотчас, тому не воспрещали брать с собой. Раздача эта производилась один раз в сутки.

Пищу больным разносили мы: некоторым доставалось нести хлеб в корзинах, другим — мясо, котлы с супом ушата в два, красное вино тоже в ушатах и проч.; раздавали же все это под наблюдением их фельдшеров. Некоторые больные сами подходили с горшочками, и мы им наливали по ковшичку, а слабым разносили. Бывало, кричат: «Камрад, есть хочу, дай мне есть!» — жалко было смотреть на их страдания. А ели они из посуды нечистой, которая служила им для других потребностей (?). Грешные люди, бывало, булку, говядинки украдешь и съешь, чтобы никто не видал, да и винца потихоньку выпьешь. Вместо чая больным варили в аптеке какой-то декокт.

Церковный коридор и сама церковь заставлены были лошадьми, а у церковного подъезда была устроена гауптвахта. Мертвых хоронили за докторским флигелем. В то время это место было пустое. По выходе Наполеона трупы умерших были выкопаны и перевезены за заставу.

В первые дни по вступлении французов жить в Москве было ужасно: 12 дней и ночей она была в пламени: было так светло, что ночью без всякого затруднения можно было считать мелкую монету.

Французы были для нас хороши, обходились с нами кротко, ничем нас не обижали. Мы имели на картузах значки и с этими значками ходили по улицам свободно; никто не смел нас обидеть или взять под какие-нибудь ноши, тогда как из других домов выходили за ворота с большой опасностью. Всякий из нас имел такой значок, какая у него была должность: кому выносить покойников, кому разносить хлеб и т. д., и по этим значкам французы нас разузнавали.

И со всеми, жившими в <Странноприимном> доме, они обращались благосклонно и сострадательно. В это время была больна наша кастелянша; ее лечил французский врач; был к больной очень внимателен, посещал ее несколько раз в день, доставлял ей лекарства и заботился о пище. В то время не употребляли их вареную пищу; он доставлял ей сырую — кур, телятину и говядину.

Сам капитан <Савари> был для нас милый человек. Если он жив, дай Бог ему здоровья, а умер — Царство Небесное! Никакой обиды от него мы не видали; обращался он с нами ласково. Должно быть, он был ранен: за обоими ушами у него были большие швы. Одна из наших прачек шила и стирала для него белье и за это всегда получала от него надлежащую плату.

Однажды в главном корпусе выкинуло из трубы, от чего загорелось над столовою залой. Мы побежали к капитану и выпросили позволение тушить. Он нас за это похвалил и откомандировал еще французов. Мы все вместе тотчас отправились и потушили; пожар не причинил никакого вреда.

Однажды ночью переодетые казаки уговорили нас бежать, а если, говорили они нам, вы не уйдете, то они при выходе из Москвы вас всех перережут.