Отечественная война 1812 года глазами современников

Я с чувством поблагодарил комиссара, который извинялся в некоторой резкости, высказанной мне вначале; но так как он лицо ответственное, то и не мог решиться распорядиться чужим добром. «Это, господин комиссар, еще более увеличивает ваши права на мою благодарность». Я теперь не помню, где именно читал, но, как мне кажется, в сочинениях госпожи Севинье рассказывается, что ее лицо имело свойство возбуждать к себе доверие и заставляло толпу обращаться к ней с просьбами: я смолоду, вероятно, имел такую же физиономию, потому что множество лиц обоего пола и различных возрастов обращались ко мне во всех случаях и, между прочим, с целью получения билетов для возвращения в деревню. Я старался приносить, сколько мог, пользы всем, не давая повода подозрениям, что я принадлежу к той или другой партии.

Так что полковник Сикар сказал мне однажды: «Господин Вендрамини, ваши интересы ближе к России, вам лучше там и остаться: вы теперь всего лишились, и Бог знает, на сколько времени такое положение продолжится! Хотите ли, я дам вам конвой, чтоб проводить вас до русских аванпостов? Но найдете ли вы там русских знакомых?» Я сказал, что нет. «В таком случае не советую вам рисковать».

…На Тверской, как я уже сказал, находился склад сухарей, охраняемый пикетом французских солдат. Начальник этого пикета, поручик Климент, стоял, прислонясь к воротам, около которых солдаты сложили свои ружья. Увидав, что к нему приближаются два русских офицера, из которых один — генерал, махал ему белым платком, но не был предшествуем трубачом, что было обыкновением для всякого парламентера, поручик взял первое попавшееся ему ружье и прицелился в генерала, сказав: «Слезай!» При этом требовании офицеры слезли с лошадей и были отведены в Кремль; один из них был генерал Винценгероде, а другой — Лев Нарышкин. Тотчас распространился слух, что в плен взяты: русский генерал и одно очень значительное лицо — родственник императора Александра[118]. Я пошел осведомиться об имени значительного лица, и мне сказали, что это был действительно господин Нарышкин; более я ничего не узнал.

Прежде чем оставить Москву, Наполеон вздумал сделать подобие триумфального входа в этот город. Он был верхом на лошади, сопровождаемый своими королями, принцами, герцогами, маршалами; таким образом, он объехал кругом Кремля и некоторые из главных улиц. Интересно было бы знать, какое впечатление произвел на него вид этого великого города, превращенного в пепел; не упрекнула ли его в ту минуту совесть: «Вот твое дело! Вот плоды твоей гордости, твоего честолюбия!» Но всем известно, что минуты, в которые сожаление было доступно его сердцу, были весьма редки. Он занимался гораздо более сбором нескольких трофеев, которые могли служить видимым доказательством его победы.

И действительно, за несколько дней до отступления французской армии я увидал толпу людей, взоры которых были обращены на купол колокольни Ивана Великого. Там, неизвестно с какой целью, сделано было большое отверстие. На завтрашний день обстоятельство это объяснилось всем — на колокольне недоставало большого креста; Бонапарт назначал ему место между многочисленными трофеями, которые он похитил у других европейских столиц, с намерением украсить ими Париж. Туда же были присоединены орлы, так недавно украшавшие одну из башен, построенную на углу Кремля; во время моего отъезда из Москвы от этой башни не оставалось ни одного признака; она была истреблена одним из пяти взрывов, последовавших за отступлением французов; но крест и орлы не достигли и границы; они могли быть снова воздвигнуты на зданиях, которые прежде украшали.

Жена моя, терзаемая мыслью, что по отступлении французов народ истребит всех нас, умоляла меня найти лошадей. Я сказал, что и не переставал искать их, но что до сих пор старания мои оказались тщетными. Мы отправились к господину Лессепсу, с которым она хотела снова посоветоваться. Господин Лессепс был занят и велел просить нас подождать. Тут к нам подошел молодой офицер, рука его была подвязана шарфом; он поклонился жене, назвав ее по имени. Она была очень удивлена и сказала ему: «Извините, милостивый государь, каким образом имею я честь быть вам знакомой?» — «Так я очень изменился, если вы меня не узнаете; я столько раз обедал у вас в Петербурге; я — Кривцов». — «Боже мой! Я менее всего ожидала встретиться с вами здесь». — «И вы видите, сударыня, что я ранен и взят в плен; но что вы намерены делать?» — «Уехать; Лессепс сказал, что все мы будем истреблены русскими». — «Но, сударыня, не говорите б этом никому ни слова; наши находятся у стен этого города, и чрез несколько дней они будут здесь. Я выхлопочу для вас позволение генерала Тутолмина[119] поместиться в одной из комнат Воспитательного дома, и если меня не увезут, я буду вашим защитником, но ни слова об этом». Совершенно успокоенная, она представила мне Кривцова и сказала: «Не трудись отыскивать лошадей, я не хочу уезжать». Возражение было бесполезно.