Отечественная война 1812 года глазами современников

Нельзя допустить мысли, чтоб человек такой хитрый и искусный, как Наполеон, опытный во всех тонкостях политики, мог вдаться в обман до того, что остался сорок дней в Москве; как он мог не понять, что русские, пожертвовав своей древней столицей, не имели ни малейшего желания заключать мира; что все эти переговоры и депеши, которыми его обольщали, не имели иной цели, как задержать его до наступления зимы. Если бы он вместо того, чтоб даром тратить время в Москве, дал бы своей армии десять или пятнадцать дней для отдыха; если бы потом он осторожно отступил, распорядясь своевременным доставлением провианта из Польши, он не потерял бы такое страшное количество войска; тем более что погода благоприятствовала ему и тепло стояло необыкновенно долго. Впрочем, не мое дело обсуждать эти вопросы, о которых я говорю так же, как слепой о цветах[117].

Мы продолжали жить в Красном Селе, охраняемые пятым батальоном стрелков, расположенным в окрестностях. По 194 Отечественная война 1812 года ночам слух наш услаждался французскими романсами, которые распевали караульные, с аккомпанементом шлепанья туфлями и стонами господина Дамона, страдавшего от бессонницы, вследствие чего он бесновался в своей комнате.

Несколько уже дней вышло повеление прекратить грабеж. Однако ж, проходя случайно мимо дома господина Власова, который, кажется, был брат солдата, спасенного мною из рук баварца, он обратился ко мне с просьбою избавить его от мародеров, намеревавшихся отнять у его семейства последний кусок хлеба и бедные пожитки их.

Я пошел за ним и заметил этим господам, что грабеж был уже запрещен. На это замечание один из них замахнулся саблей, направляя удар на мою голову, К счастью, человек, стоявший за ним, сильно схватил его за руку и таким образом спас меня от раны или даже от смерти. Я сделал знак другому жильцу этого дома — тут жили вместе две или три семьи, — чтоб он позвал стражу, приставленную полковником по моей просьбе к погребам князя, куда многие сложили пожитки, которые им удалось спасти от пожара. Стража пришла немедленно. Солдаты опустили штыки, говоря грабителям: «Убирайтесь прочь, вы здесь дурное дело делаете». Вот опять случай, когда Провидение оградило меня!

Несмотря на караул, приставленный к княжеским погребам, генерал Лекки нарушил запрещение, взошел, порылся всюду и, увидав шкатулку, открыл ее. В ней лежали доски, на которых я гравировал для князя; он стянул две лучшие картинки. Он также унес одну из моих картин; но когда один из лакеев сказал ему, что это мое, он имел великодушие оставить мне ее.

Возвратясь домой, я был поражен, узнав, что полковник Сикар ушел с своим полком, получив приказание отступить к Кремлю. Покинутые в такой отдаленной части города, мы захотели приблизиться к центру, и мой приятель Вели был так добр, что предложил мне помещение в занимаемом им доме на Тверской, и квартира оказалась достаточно большою, чтобы приютить господина Дамона и синьору Бабетту.

Итак, мы переехали. Господин Лессепс, французский генеральный консул, проживший несколько лет в Петербурге, старый наш знакомый, узнав о нашем пребывании в Москве, посетил нас на нашей новой квартире и спросил у жены моей, что она намерена предпринять, уверяя ее, что, оставаясь долее, мы рискуем жизнью. Жена моя, перепуганная этим до крайности, стала умолять меня пойти за лошадьми и уехать во что бы то ни стало. Желая успокоить ее, я обещал исполнить все ее требования, но с твердым намерением ничего из этого не делать.

Со времени сосредоточения французов в Кремле беспорядок шел, постоянно возрастая. Город наполнялся людьми, выползавшими из подвалов, подобно муравьям из своих муравейников, и огромным количеством крестьян, являвшихся для грабежа и увозивших в свои села все, что казалось им пригодным. Леса превратились в настоящие ярмарки, где возможно было приобрести, по самым дешевым ценам, отличную мебель, бронзу, зеркала, фарфор и всевозможные вещи; это длилось до возвращения русской армии.

12 000 человек из Молодой гвардии и 7000 или 8000 кавалерии, оставшейся без лошадей, скорее тягостной, чем полезной, оставили несколько пикетов, чтобы охранять хлебные магазины, находившиеся на Тверской. Толпа мужчин и женщин стояла перед дверьми, прося куска хлеба. Комиссары не понимали, чего просили бедные люди. Увидя меня проходящего, — некоторые из толпы спросили, из их ли я числа. Получив утвердительный ответ, они просили сказать, что они умирают с голода вместе с детьми.

Я вошел и обратился к комиссарам, умоляя их помочь народу; просьба моя встречена была сначала с большим негодованием, и мне сказали, что мешки хранятся счетом и что они не могут распорядиться ни одним. Я решился их растрогать, давая им понять, что эти несчастные имеют же, по крайней мере, право жизни, и мне удалось убедить их. Один из комиссаров, обращаясь к одному голодному парню, который стоял близ него, сказал: «На тебе, каналья, — подавись!» Тот, конечно, не заставил себя просить. С помощью своего товарища он мигом унес мешок.