Отечественная война 1812 года глазами современников

Крестьянин же, привезенный и принятый в рекруты, точно шел из Владимира, где вдруг сделалась тревога; жители бросились вон из города, рекрутское присутствие оставило прием, и даточные разошлись; вышло, однако: пуганая ворона куста боится. Владимирские ратники завидели где-то взвод наших драгун, сочли их за французов, прибежали в город, и все всполошилось. Не зная настоящей причины тревоги, мы и наши хозяева уложили имение на телеги и приготовили лошадей на случай, чтобы, коли неприятель двинется из Владимира к Юрьеву, тотчас выехать в лес или куда-нибудь в более безопасное место. На другой день пустая тревога обнаружилась, и мы разэкипажились, смеясь над своею и общею трусостью.

В Красном Селе я прожил месяца полтора. Как скоро пришло известие, что французы из Москвы вышли, младший зять тотчас туда отправился на рекогносцировку и на четвертый день привез весть, что отец мой жив, но ранен и что дом старшего зятя, находившийся на Лубянке, цел; следовательно, есть где приютиться.

На другой день по приезде зятя мы все, кроме сестер и их детей, пустились в Москву на пепелище, запасшись всякой провизиею; приехали на четвертый день вечером; была страшная вьюга; в доме зятя пристать оказалось нельзя: окна все перебиты, и комнаты занесены снегом. К счастью, скоро сыскали приют во дворе у соседа; дали нам небольшую комнату, хотя совсем нетопленую, но по крайней мере со стеклами и с печкою. Тут мы поселились, затопили печь, нагрели кушанья, поужинали, легли спать и чуть-чуть не переугорели.

Утром все принялись за свои дела. Я отправился к отцу и нашел его в подвале, где он после пожара нашел пристанище с другими подобными страдальцами, и жил во все время пребывания французов в Москве. На нем была изорванная женская шубейка, опорки, грубое и дырявое нижнее платье, на голове — обвязка тряпкою.

Я не могу описать чувства, с каким встретился с бедным моим отцом; я заплакал и долго не говорил ни слова. Отец, всегда в сердечных движениях великодушный, ободрил меня своим мужеством, сказав: «Полно! Теперь уж прошло; я жив, сестра жива, и ты с нами, — надобно благодарить только Бога». Тут он мне рассказал, где находилась сестра и как его поранили, или как его, неосторожного, Бог спас от смерти.

Было так: накануне, когда войти французам, отец мой уверился, что Москва будет отдана; почему отпустил сестру и прислугу верст за 50 к одному родственнику, простился с жильцами и остался в доме совершенно один. Французы вошли. Яузская часть, где находился дом отца моего, не горела два дня. В это время отец непрестанно принимал и угощал неприятелей; незваные гости обид еще не делали, забирали только вещи, кому что понравилось. Таким образом, в доме все было пересмотрено и открыто: ворота стояли настежь, комнаты не запирались, а чуланы, сараи и погреба после посещений и не затворялись.

На третий день явился поляк, потребовал от отца, чтобы показал, что у него есть. Отец водил его везде и говорил, что все уже взято. Поляк не верил, с бранью и угрозами кричал по-русски: «Врешь, у тебя где-нибудь зарыто!» Старику показалось больно, что поляк или, как он рисовал его: «Полячишка, дрянь, так лет 18, мозглявый», помыкает им и командует. Спорили долго, остановились на крыльце у жильцов, крыльцо вышиною в три ступени.

Рассерженный отец не стерпел, толкнул своего противника в шею, и поляк с крыльца полетел. Отец не оробел и не ушел; а поляк, оправившись, выхватил саблю и, махнувши по голове, наверное зарубил бы его, если б в эту самую минуту не закричал и тем не остановил неравного поединка французский офицер, ехавший мимо. Поляк оробел, удар был неверен; однако отец упал. Офицер прогнал поляка, кликнул русских, и русские подняли отца, перевязали ему рану и, когда загорелась Таганка, увели его на пруды Новоспасского монастыря, а потом поместили его с собою в подвале, где я и нашел его, не совсем еще оправившегося от раны.

Не умею и не смею судить о поступке отца; в крайности, кажется, и я сделал бы то же, — но многие из родных и знакомых прямо говорили ему, что поступил неблагоразумно.

У отца моего все было расхищено, а дом сгорел. Сестра выехала наскоро и взяла с собою очень мало. У меня сбереглись два рубля серебром. На них я купил отцу сапоги и шапку, а зятья снабдили его бельем, рясою и подрясником.

Чрез две недели все наше семейство сошлось на житье в уцелевший дом старшего зятя. Дом был довольно велик и, за размещением родственных семей, немало приносил дохода от жильцов. Вскоре я начал давать уроки и мало-помалу стал разживаться. Академия долго не открывалась, целый почти год; и на уроки времени у меня было довольно.

Взгляд на собственную прошедшую жизнь, Исмаилова. М., 1860 (цензурное разрешение 24 октября 1859). С. 61–73.

Протоиерей Григорий Чижов Рассказ очевидца, участвовавшего в церковных молебствиях 1812 года во Владимире