Отечество. Дым. Эмиграция. Книга 1. Русские поэты и писатели вне России

На этом обрываю, ибо не эмигрант, но боли и тоски в душе у Владимира Луговского немало: не все было лучезарно на родине, скажем так мягко…

Кленовый лист вдогонку

Казалось бы, поставил точку. В последний момент вдруг наткнулся еще на одно прекрасное стихотворение о падающем кленовом листе (они такие красивые!) Дмитрия Кленовского и без этих строк уже не смог представить эту книгу. Вот это стихотворение:

Как много есть прекрасного на свете:
Крыло орла, девическая грудь,
Кленовый лист, Риальто на рассвете,
Раздолье Волги, ландыш, Млечный Путь…

И вот еще: прыжок бегущей лани,

Глаза ребенка, парус на волне…
Ты видишь сам: не сосчитать названий,
Не перечислить ни тебе, ни мне.

И все-таки не легче ль жить на свете,

Когда ты знаешь, что везде кругом
Есть волны, клены, девушки и дети
И даже просто чей-то сад и дом?

Ты говоришь: всё это преходяще!

И ты не прав! Ведь будущей весной
Опять прыжок в зазеленевшей чаще,
Опять подснежник свежий под ногой!

Наш мир в бреду. Он шепчет заклинанья,

Он душит всё, чем жизнь еще права,
Но в мире нет разрушенного зданья,
В котором бы не проросла трава.

Коротко об авторе. Дмитрий Кленовский (настоящая фамилия Крачковский. 1893, Петербург – 1976, Траунштейн, Германия). Сын известного художника-пейзажиста Иосифа Крач-ковского. Учился в петербургской гимназии, где директором был Иннокентий Анненский. С отцом часто бывал за границей.

Стихи писал с детства, а потом неожиданно прекратил: 1920-й год – не до стихов. Жил в Харькове. После войны попал в число перемещенных лиц и под угрозой высылки в СССР, в ГУЛАГ, на смерть, в 1945 году остался на Западе. В конце жизни тяжело болел, ослеп. После его смерти близкие издали его книгу «Последние» (1977).

Когда весной – чужой весной! —
Опять цветет сирень,
Тогда встает передо мной
Мой царскосельский день…

На этой щемяще воспоминательной ноте и закончим третий ряд.

[Тревожный сон автора]

Писать книгу, сочинять, делать – дело нелегкое, тем более – на тему эмиграции, людской трагедии. И поэтому сон автора тревожный, беспокойный, нервный. И какие-то фигуры и лица постоянно снятся. Вступают в разговор, кричат, требуют: «А подать сюда судью Ляпкина-Тяпкина! Пусть разберется, кого нужно представить, а кого нельзя…» Тут же возражения, крики: «Я считаю так!» – «А по-моему, надо эдак!» Короче, «шумим, братцы, шумим!» – как восклицал один грибоедовский персонаж.

А тут во сне возник Шаляпин и своим прекрасным басом с укоризной спросил: «А меня-то забыли? А я ведь эмигрант!» И тут же то ли спел, то ли продекламировал некогда написанные им стихи в Италии:

Я здесь в Милане – страус в клетке
(В Милане страусы так редки),
Милан сбирается смотреть,
Как русский страус будет петь,
И я пою, и звуки тают,
Но в воздух чепчики отнюдь
Здесь, как в России, не бросают…

В ночной сумятице чего только не увидишь и не услышишь! В сонной кутерьме жалуются все, даже Лурье. Тот, который Артур Лурье, он же Наум Израильевич, композитор, что вел в эмиграции рубрику «Концерты в Париже», а в Америке сочинил множество музыкальных произведений.

Кто-то во сне появляется новый, потом другой, третий, – все шумят, жалуются на жизнь, на маленькие гонорары, на то, что кто-то кого-то не любит, а кто-то кого-то ненавидит. Шум, гам, неразбериха.

– А меня в книгу вставить забыли? – грозно вопрошает историк Кизеветтер. – Меня тоже выдворили из России на «философском пароходе» в сентябре 1922 года. В эмиграции я выступал с лекциями по русской истории и культуре в городах Чехословакии, Германии, Югославии, да с таким успехом, что, как писали газеты, мне могли позавидовать звезда балета Анна Павлова и певец Шаляпин…

– Полноте, Александр Александрович, – парировал я во сне. – К сожалению, всех не упомнишь и всех в книгу не вставишь. Книга – это как Ноев ковчег, не всех в него уместишь.

– Не всех! А надо! – завизжал кто-то.

И тут автор проснулся в холодном поту. Встал, выпил кофейку, достал пишущую машинку «Олимпия» и приступил к последующей главе. Спокойно. Рассудительно. Выборочно. Невзирая на крики и подсказки.