Отечество. Дым. Эмиграция. Книга 1. Русские поэты и писатели вне России

Какое там искусство может быть,
Когда так холодно и страшно жить.

Какие там стихи – к чему они,

Когда, как свечи, потухают дни.

Когда за окнами и в сердце тьма,

Когда ночами я схожу с ума

От этой непроглядной темноты,

От этой недоступной высоты.

Какое там бессмертие – пуста

Над миром ледяная высота.

Нина Берберова о своем поколении

Нина Берберова в своей автобиографии «Курсив мой» вспоминает о тех, кто пришел в литературу после 1920 года, вне России, во Франции: Владимир Набоков (а он жил и в Германии), Антонин Ладинский, Анна Присманова, Довид Кнут, Владимир Смоленский, Владимир Злобин, Борис Поплавский и сама Берберова. «И они не прошли незамеченными. Их тоже прикончил Сталин, только не в концлагерях Колымы – иначе», – так считает Берберова. И далее:

«Поплавский, Кнут, Ладинский, Смоленский были вышиблены из России гражданской войной и в истории России были единственным в своем роде поколением обездоленных, надломленных, приведенных к молчанию, всего лишенных, бездомных, нищих и бесправных и потому – полуобразованных поэтов, схвативших кто что мог среди гражданской войны, голода, не успевших прочесть нужных книг, продумать себя, организовать себя, людей, вышедших из катастрофы голыми, наверстывавших кто как мог все то, что было ими упущено, но не наверставших потерянных лет».

Жестко? Берберова относится к своим товарищам по эмиграции как хирург, не ведающий жалости:

«Я не знала, был ли кто-нибудь из них, кроме меня, когда-либо в Москве, возможно, что был. Но в Петербурге ни Кнут, ни Смоленский не были… Читал ли Кнут когда-либо Ломоносова или Вяч. Иванова, Веселовского или формалистов? Не думаю. Смоленский почти ничего не читал, считая, что это только может повредить его своеобразию. Мы как-то говорили с ним о Тютчеве, но он не хотел его знать, боясь, что Тютчев может нарушить его цельность и не окажется сил бороться против него…»

Да, перечисленные Берберовой поэты-эмигранты слабо знали классическую русскую литературу, да и Россию, которую они рано покинули, помнили не очень, но память о родине жила в них упорно, и все они ностальгически вспоминали о ней, жалея и плача. Вот, к примеру, Смоленский:

Я знаю, Россия погибла,
И я вместе с нею погиб —
Из мрака, из злобы, из гибла
В последнюю гибель загиб.

Но верю, Россия осталась

В страданье, в мечтах и в крови…

…Недаром сквозь страхи земные,

В уже безысходной тоске,
Я сильную руку России
Держу в своей слабой руке.

Россия часто всплывала в памяти Смоленского, то с ностальгической нежностью, то с гневом о том, что она потеряна.

Не надо о России говорить, —
Не время, слишком поздно или рано…
У каждого из нас есть в сердце рана,
И кровь из раны не остановить.

Быт и бытие

У Смоленского есть стихотворение, которое имеет такое начало:

Душа во мгле проснулась,
И заскулил щенок,
И в облаках метнулась
Луна куда-то вбок…

И далее следует картинка:

…Какая в мире слабость,
Безвыходность, тоска…
Бредет по лужам баба,
Глядит на облака;
Мужик стругает палку
Зазубренным ножом,
Дымок струится жалкий
Над скудным очагом.
И то сильней, то тише
Дождь льется без конца
На серенькие крыши,
На нищие сердца.

Таков мир. Такова участь простых людей. Бедняков и изгоев. А каково было полунищим русским эмигрантам в прекрасном городе Париже?

– Сильвупле, подайте бывшему интеллигенту. В пятнадцатом кровь проливал на полях Галиции…

– Подайте инвалиду Ледяного похода…

– Подайте безработному, жертве законов прекрасной Франции…

– Подайте русскому дворянину кусок горького хлеба изгнания…

У Довида Кнута есть стихотворение «Диалоги»: