Отель с привидениями

С почти юношеской живостью монах протянул руку и ухватил, пожалуй, самую большую щепоть табака, что мне приходилось видеть. Затем медленно вдохнул ее, не просыпав ни грана, прикрыл глаза от удовольствия, покачал головой и отечески похлопал меня по спине.

– Сын мой, это лучший табак, что мне доводилось пробовать, – протянул старик. – А не угостишь ли ты, о дружелюбный путешествующий сын мой, любящего тебя духовного отца еще одной малюсенькой понюшкой?

– Позвольте, я наполню вашу табакерку, а мне хватит и того, что останется.

Старая жестяная табакерка монаха оказалась у меня в руках до того, как я успел договорить, а похлопывание по спине стало еще более теплым; слабый и хриплый голос ожил и набрал силу, красноречиво восхваляя мои достоинства. Похоже, я нашел слабость монаха, которой не преминул воспользоваться, едва вернув ему полную табакерку.

– Простите меня, что возвращаюсь к этой неприятной теме, – сказал я, – но у меня есть веские причины, чтобы поинтересоваться, откуда этот ужас в пристройке.

– Заходи, – сказал монах.

Он буквально втянул меня в ворота, закрыл их и повел через заросший сорняками двор, переходивший в заброшенный огород. Мы пересекли его и вошли в ризницу. Это была комната с низким потолком, здесь стоял грязный буфет и несколько деревянных церковных скамей. Стены украшала пара потемневших от старости и покрытых плесенью картин.

– Тут никого нет, тихо и прохладно, – сказал монах.

На самом деле от сырого холода пробирала дрожь.

– Не хочешь ли осмотреть храм? – продолжал тем временем старик. – Жемчужина – если бы только нам хватало сил поддерживать его в надлежащем состоянии. Ах, проклятая нищета, у нас совершенно нет средств, чтобы следить за храмом.

Он покачал головой и принялся вертеть в руках большую связку ключей.

– Мне не интересен храм, – ответил я. – Вы ответите, наконец, на мой вопрос?

– Все расскажу, от начала до конца, все без утайки. Я же внял колоколу и открыл врата, я всегда открываю.

– Ради всего святого, какое отношение колокол и ворота имеют к непогребенному телу в пристройке?

– Слушай, сын мой, и ты узнаешь. Давно, несколько месяцев тому назад… ох, старость моя, старость… память уже не та, не могу вспомнить, сколько месяцев прошло… ох, я всего лишь старый, очень старый несчастный монах, горе мне… – от горя он решил утешиться очередной щедрой щепотью табака.

– Не важно, кода именно это было, – воскликнул я, – расскажите, что произошло.

– Хорошо, – ответил старик, – тогда я продолжу. В общем, несколько месяцев назад, мы завтракали – ох, сын мой, что за жалкие крохи теперь у нас на завтрак, жалкий монастырь и жалкие, жалкие крохи вместо завтрака, – так вот, мы завтракаем, и вдруг: бах! бах! Я говорю: «Стреляют». «Зачем бы здесь кому-то стрелять?» – говорит брат Иеремия. «Охотники», – отвечает брат Винсент. «Ну, конечно, охотники», – говорит Иеремия. «Если продолжат, я отправлю узнать, кто там такой и что делает», – говорит отец настоятель. Но выстрелов больше не было, так что мы вернулись к жалкому завтраку.

– А откуда раздался звук выстрелов? – поинтересовался я.

– Оттуда, снизу, где старые деревья позади монастыря. Там ровная лужайка, отличное место, если бы не лужи. Ох, как же тут кругом много луж и сплошная сырость.

– Так и что же было после того, как вы услышали стрельбу?

– Слушай, и ты все узнаешь. И вот мы вернулись к завтраку. Сидим молча – да и о чем нам тут говорить? Что у нас есть, кроме послушания, огорода и жалких, жалких трапез? Вот, я и говорю, мы молча сидим, и тут раздается такой звон – в привратный колокол будто демоны вселились – от этого звона у кого был кусок во рту, жалкий, жалкий кусок, тот так и замер, не прожевав. «Иди, брат мой, – говорит мне отец настоятель, – ибо твоя обязанность отвечать на стук в наши двери. Иди посмотри, кто у наших ворот». А я же храбрый как лев, образец храбрости среди монахов-капуцинов. И вот я на цыпочках крадусь к воротам – замер – слушаю, открыл сдвижную дверцу – снова стою, слушаю – смотрю одним глазком – ничего, совсем ничего не вижу. Но я же храбрый, меня не смутишь! Что я тогда? Открываю ворота. Матерь Божья, и что я узрел на пороге? Мертвец! Огромный – не чета мне, не чета даже тебе, больше любого здешнего монаха – дорогой плащ, черные глаза так и смотрят, смотрят в небо, и вся грудь в крови. И что я? Ну, закричал. Раз, два, а потом побежал к отцу настоятелю.

В моей памяти ожил тот вечер в комнате Монктона и французская газета, где описывались подробности смертельной дуэли. С последними словами монаха подозрения, появившиеся у меня, когда я увидел тело в пристройке, начали перерастать в уверенность.

– Хорошо, это ясно: тело в пристройке – это тот самый труп, что вы обнаружили на пороге. Но почему он не был погребен, как и подобает усопшему?

– Нет-нет-нет, подожди, – проговорил старик. – Значит, отец настоятель слышит мои крики и спускается к воротам. Мы поднимаем этого гиганта, смотрим – мертв! Мертвее некуда. Мы смотрим еще – а у него к вороту плаща приколот листок бумаги. Ага, сын мой, вздрогнул? От такого вздрогнешь, конечно.