Отец и сын, или Мир без границ

Услышав от моей мамы «суп с котом», на вопрос, с чем был суп, ответил: «С котом». «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке хлеб купил», «Приходи к нам, тетя доктор, нашу детку полечить» (это вариация на строчку из «Сказки о глупом мышонке» Маршака), «Едет-едет водопад на Октябрьский парад» (эту импровизацию он очень ценил и декламировал всем гостям).

В год и одиннадцать месяцев появились пирамидкино кольцо, очкиный футляр, ключиный футляр, слова «машинкино», «ушибка» и двуязычный Зайчик. Дело в том, что к нам заходил знакомый, названный по-русски дядя Исаак, а по-английски Uncle Isaac. Isaac произносится «Айзек». Вот этот Айзек мгновенно превратился в Зайчика и был благополучно переведен на английский как Uncle Hare, то есть дядя Заяц.

На даче шло нескончаемое строительство, и однажды, услышав, что надо отрезать кусок толя, Женя пришел в восторг, вообразив, что резать будут меня, Толю. Тетя Люда сделалась тетей Второе Блюдо. Дедушка сообщил Жене полные имена и отчества не только ближних, но и дальних соседей. Кто-то при нем произнес слово «любовь»; Женя незамедлительно добавил: «Михайловна». Не найдя в своей памяти глагола «сжечь», он сочинил «согнить» (от существительного «огонь»). Он разбил песчаный дом соседского мальчика и в ответ на Никино негодующее: «Что же ты сделал! Ведь Владик построил дом!» – хвастливо заявил: «А Женечка его расстроил». Тесть любил вариации типа: «Снесла курочка яичко не простое, а диетическое», – и, когда мы выясняли, какие животные что нам дают, и я сказал, что куры несут яйца, Женя добавил: «Вкусные». От коров же, как выяснилось, мы получаем мед и молоко (видимо, я когда-то упомянул это сочетание).

Но самое поразительное в его речи было долгое неразличение «я» и «ты». Страдания, описанные в рассказе Л. Пантелеева «Буква „ты“», кончились у нас к завершению третьего года. Себя он называл либо по имени, либо «ты»: «Ты хочешь печенье?» – «Хочешь». Из кухни должен прийти дедушка с обедом, а открывается дверь и вхожу я без всяких тарелочек, кружечек и мисочек. Следуют извивания, и раздается крик: «Не любишь папу!» Ему уже было два года и один месяц, когда я обстоятельно растолковал ему разницу в местоимениях. Скажи: «Дай мне, а не дай тебе кусок булки». У него задрожала губка, и он расплакался: «Не хочешь дать папе булочки».

В лесу мы встретили соседку, говорившую по-английски. Она несла цветы, а Женя – книгу «Кот в сапогах». «Что это у тебя?» – спросила соседка по-английски. Женя ответил по-русски, а на вопрос: «Какие тут цветы?» – совсем не стал отвечать, пока я не повторил вопрос. В заключение он сказал по-русски «до свиданья» и воспроизвел свой любимый номер, заявив: «Слюни пускаешь». Он, конечно, имел в виду самого себя, но наша собеседница крайне удивилась: «Я?» – так что мне пришлось успокоить ее и показать Женин измазанный рот. Тете (не бабе) Иде он сказал, когда та посочувствовала ему: «Ты кашляешь?» – «И вдобавок чихаешь». Ей же он рассказал, имея в виду недавнюю рвоту: «Животик рвался».

Так мы и жили. «Хочешь пойти ко мне»: не хочешь, а хочу пойти к тебе. Он орал: хочешь. Классическая сцена (два года и шесть месяцев): мы едим, Женя взбирается на стул и беспрестанно канючит: «Хочешь немножко сыра. Ма-а-аленький кусочек. Хочешь ма-а-аленькие щи. Хочешь парочку картошек. Хочешь парочку, парочку, парочку сыра. Показать, потрогать, понюхать!» (неопределенные формы употреблялись постоянно). Во фразе мой белый футляр от очков и мой, и белый были для него постоянными признаками, и он вечно требовал: «Дай тебе мой (а не твой) белый футляр!»

Выше я не пытался описывать его произношение. Поначалу смысл сказанного могли распознать только мы, досконально знавшие ситуацию. Понемногу все, как и в английском, приходило в норму. В Ленинграде он не дожил чуть больше недели до своего третьего дня рождения, и лишь русское «р» было не совсем устойчивым. В конце августа 1975 года мы добрались до Америки, и, как я уже писал, оба языка были для его уровня достойными орудиями общения.