Отец лучшей подруги

Моя ложь, которую я выдумала во спасение, теперь со всей силы бьет по моему хрупкому сердцу, как мухобойка надоедливое насекомое. Придумала себе вымышленного мужика? Побоялась Платону признаться? Теперь расхлебывай!

Если бы мне такое про Платона рассказали, я бы тоже уверилась в его внеземной любви до гроба и что в его сердце нет для меня места.

И выбора у меня нет — если хочу, чтобы было по-другому, путь один.

Только признаваться ему в любви.

Рассказать ему правду, что это я к его вкусам присматривалась и рецепты все тоже для него записывала. И что даже не помню времени, когда бы я о нем не мечтала. Иногда кажется, что никогда такого и не было. И в моем сердце всегда был только он.

Я десятки раз фантазировала, как выйду за него замуж. Как отвечу «да», и как вместе с Юлей пойду примерять белое платье, теперь уже для себя. Я даже сайты со свадебными платьями смотрела. Просто для того, чтобы быть в курсе текущих тенденций.

Мечтала о том, сколько у нас будет детей и подбирала им имена. Подходящие имена, кстати, записаны в той же тетради, сразу после рецептов.

Повзрослев, я мечтала о его поцелуях, страстном шепоте и многом всяком другом.

Но, черт бы меня побрал, я ни разу не думала о том, как же Платон вообще должен узнать о моих чувствах?

Я никогда не думала, как именно это будет. Зато детально придумывала, что будет после. 

Как он рухнет передо мной на колени, предложит руку и сердце. Потом будет незабываемый секс, пышная свадьба, опять секс и вот тебе куча детей, о которых ты столько мечтала… В каком блокнотике их имена, говоришь?

Похоже, все эти годы я всерьез считала, что он просто должен… 

Взять и догадаться.

И только теперь, когда живой, настоящий Платон с собственными мыслями, идеями и поступками, которые я не могу даже предсказать, стоит в другом углу лифта, я четко понимаю — своей ложью я капитально запудрила мозги не только всем близким, но и самой себе.

Вот так взять и догадаться о чем-то, что напрочь выбивается из его версии Вселенной, живой человек просто не может. Да и никогда это так не работало. О своих чувствах надо говорить ртом. Платон говорил мне об этом еще в отеле, когда я должна была подтвердить свое согласие. Не кивками и взглядом.

Словами.

Лифт добирается до квартиры Дмитриевых.

Я выхожу, успокаивая себя тем, что сегодня не самый подходящий вечер и место для таких признаний. Платон к тому же пил, хотя внешне и держится молодцом. Но вишневка коварна. Догнать может и дома.

Квартира встречает нас тишиной и полумраком. На кухне горит только подсветка шкафчиков, а приглядевшись, замечаю свет в самой дальней комнате — тренировочном зале. Не знаю, если имеет смысл называть его так и дальше, ведь сейчас он превратился в детскую. Или склад игрушек.

— Юля тоже знает. Про клуб, — низким шепотом говорит мне Платон. — Она обиделась.

Сжимаю кулаки.

— Еще бы она не обиделась, — горячо шепчу в ответ. — Она так танцевать хотела! Ей так сильно нужно было развеяться! Это не я вообще в клуб хотела, а она! А вы меня танцевать потащили!

— Еще скажи, что напоил тебя тоже я!

— Я из-за вас Юле тогда соврала и сейчас тоже врать буду!

Платон дергается всем телом, по плечу до руки пробегает будто судорога.

Я замираю, но ему удается обуздать свою ярость.

И теперь не последнюю роль в этом играют слова моей мамы о моих детских выходках. «Материнство и женщина», надо же…

— Юля там, — только и говорит он и идет на кухню.

Дверцы на одном шкафчике нет, она теперь стоит прислоненной к гарнитуру. Платон принимается хлопать уцелевшими дверцами, явно в поисках чайника. В целости кухня после такого обращения вряд ли останется.

Делаю глубокий вдох и резкий выдох, глядя на него, а потом направляюсь по темному коридору к самой дальней комнате.

Еще в коридоре различаю тихое хныканье и Юлино бормотание. Решаю, что стучать не обязательно и сразу аккуратно приоткрываю дверь.

Юля сидит на полу, прислонившись к стене, и с закрытыми глазами укачивает сына. Егор кривится, хнычет, крутит головой из стороны в сторону и чмокает губами.

— Юль…

Она с трудом открывает глаза.

У нее опухшие веки и очень красные глаза. Значит, дело и правда было в разы хуже, раз Платон помчался за мной среди ночи.

— Не пытайся, Лея, — обиженно говорит она.

Сглатываю.

— Прости меня, пожалуйста. Я не хотела ехать без тебя…

— Ага! Как же. Не верю, что ты вообще вспомнила обо мне, когда он тебя в клуб поманил.

Платон говорил моей маме, что мне «кто-то позвонил», вспоминаю я. Вот почему он так специально и медленно озвучивал свою версию произошедшего. Чтобы я узнала, что известно Юле о прошлой ночи.

— Можно я сяду рядом?

Егор слышит мамин голос и начинает громче хныкать. Он тянет ее одежду на груди, выгибается, а Юля, стискивает зубы, и принимается его качать еще быстрее.

— Младенцев нельзя качать так сильно, Лю… У них слабый вестибулярный аппарат.

— Много ты о младенцах знаешь! — срывается Юля.

Как и Платон, она может быть очень вспыльчивой. Но сейчас она измотана, уставшая и несчастная. Я пропускаю ее слова мимо ушей.

— Давай я сяду рядом, и ты отдашь Егора мне?