Отец лучшей подруги

Криво ухмыляется, и сверкнувшая ухмылка бесит меня еще сильнее. Но сказать все, что я об этом думаю, не успеваю.

Мои глаза опять закатываются, когда он снова делает это свое движение бедрами, которое отправляет меня в космос.

— А разве не очевидно, кого и чего хочу я?... — шепчет он.

— Сказал человек, который требовал не использовать слова «очевидно» и «это и так понятно».

— Подловила, — широко улыбается он.

И снова целует, а потом двигается быстрее, так что я таю в его нежных объятиях и невесомых поцелуях…

После жесткого варианта со стянутыми его ремнем руками, широко раскрытым ртом и глубоким резким минетом, от которого уже першит в горле, этот секс и тот — как небо и земля.

Будто два разных мужчины. Два разных подхода. Порок и нежность. Греховность и целомудрие. Если бы пришлось выбирать между этими мужчинами, я бы не смогла сделать выбор.

Как в нем уживается такие противоположности, не знаю.

Вскрикиваю, когда он опускает руку туда, где наши тела соединяются. Сильнее впиваюсь ногтями в его спину и кусаю плечо, чтобы не кричать, а потом вспоминаю… Что меня тут никто вообще не услышит. Можно кричать, сколько хочется.

В пустой спальне эхо моих стонов будоражит меня саму. Я двигаюсь, откликаясь на его движения, расслабляюсь…

И Платон вдруг отталкивается от кровати, подхватив меня за талию, и садится на пятки. Я сижу на нем, но он помогает и, даже будучи снизу, ударяет бедрами так, что перед глазами темнеет.

— Лея, — шепчет он, не отрывая от меня глаз, — Лея…

Я двигаюсь рывками, запустив пальцы в его волосы. Сердце колотится, как ненормальное.

Я хочу услышать признание. Но сейчас его голос такой, такой… Надтреснутый, будто ему больно говорить. Как если бы у него была ангина.

Какого черта?...

Он снова меня целует, впивается в мои губы, вжимая полностью в себя, обхватывая руками так, что сдавливает грудную клетку, и я не могу сделать нормальных вдох.

Дышу быстро и часто. Или это оттого, что он принимается двигаться точно также? Быстро. Полностью внутри моего тела. Во мне.

Откидываюсь назад, упираясь одной рукой в кровать. И перестаю мыслить, оценивать, анализировать ситуацию. Дрожу всем телом под его руками. Одну он держит на моей талии, другой ведет от груди до живота.

И там будто касается нужной кнопки. Одно прикосновение большого пальца, смоченного его же слюной, и я падаю в пропасть, объятую огнем. Сгораю заживо.

Перестаю контролировать себя. Свое тело. Действия. И слова.

И последнее хуже всего.

Все, что я держала за семью печатями столько лет, обрушивается на Платона вперемешку с моими стонами. Мои желания, о которых он только читал в том альбоме, но которых было куда больше и которые я честно пыталась сдержать все это время, вырываются на свободу.

Глупо звучит, но во всем виновата елка.

И близость праздников.

А еще слишком много хорошего секса, который дарил незабываемые эмоции.

Вот они-то и переполнили котел, в котором кипели все эти годы мои чувства. Зря я в последние дни еще и накрывала его крышкой. Только ускорила неминуемый взрыв.

Платон снова прибегает к прерванному акту, как к единственному средству контрацепции. Нависает надо мной, ведет по своему члену рукой, изливаясь на мой живот, а потом босиком идет в ванную комнату, совмещенную со спальней.

Не произнеся ни одного слова.

Боже… Что я наделала? О троих детях от него точно можно было промолчать!

Из-за влажного полотенца снова становится холодно. Ощущение знакомое — будто отрезвела и вспомнила все, что творила спьяну. Совсем как тогда, после клуба

Мне безумно стыдно, и может, поэтому меня так колотит. Делаю вид, что просто замерзла и натягиваю одеяло до подбородка. А после жмурюсь и старательно изображаю спящую. Да, взяла и уснула за три минуты, пока Платон относил полотенце обратно.

Он тоже молча забирается обратно в постель. Не шевелясь, лежит на своей половине. Потеряв терпение, подглядываю за ним, приоткрыв один глаз.

Платон лежит на спине и смотрит в потолок.

Внутренности скручивает узлом, и я отворачиваюсь на другой бок, подтянув колени. Не хочу смотреть на него. Кажется, я только что все испортила… Опять. Он же просил… А я?

Платон с тяжелым вздохом поворачивается ко мне. Кровать под ним прогибается.

— Не притворяйся спящей, Лея… Я знаю, как ты дышишь, когда действительно спишь. А сейчас ты сопишь, как кролик, которого свора собак загнала в нору.

Неправда!

Но успокоиться не помешало бы. Медленный вдох… И медленный…

— Лея…

Выдох застревает где-то в легких. Я не дышу. Гортань сжата спазмом. Ну? Продолжай… Неужели?...

— Лея…

Снова этот измученный голос. Как могут признания причинять столько боли? Почему? Это ведь приятные чувства. Они приносят счастье, когда произносишь их вслух. И уж о чем Платону точно не надо переживать, так это о том, что они останутся без ответа. Это моя прерогатива в наших отношениях!

Платон делает глубокий вдох и выпаливает на одном дыхании:

— Лея, этот огромный и пустой дом… Он весь твой. Делай с ним, что хочешь.

Глава 43

— О наконец-то!