Отец смотрит на запад

Катя вспомнила лицо риелторши, когда она заглянула в кладовку, и подумала, что ей еще пришлось конспектировать ленинские статьи. А потом подумала еще и решила, что собрание сочинений выбрасывать не будет, а при случае протрет каждый том и, может быть, внутри найдет бабушкины фотографии вместо закладок или заметки аккуратным каллиграфическим почерком.

Катя попыталась расшатать тугой и плотный строй томов, затем присела возле стеллажей на корточки и увидела коробку от бабушкиного компьютера, на ней крупными печатными буквами было Катино имя. Она вытащила ее, как дети достают подарки из-под елки, и с нетерпением открыла. Внутри белел марлевый мешочек с сухими цветами. Катя почувствовала слабый аромат лаванды и можжевельника. Под мешочком плоско лежала сыроватая одежда. На вытянутых руках она подняла из коробки выцветшую джинсу. Это были те самые брючки, в которых она пошла первого сентября в новую школу вместе с бабушкой, только размер казался таким маленьким, будто не Катя выросла, а они уменьшились.

Как она гордилась, когда впервые надела джинсы на школьную линейку!

Шла в наглаженной блузке и с аккуратными косичками-веревочками, семенила, чтобы не отставать от бабушки, и втягивала носом шлейф от ее духов. Ирина Рудольфовна крепко держала Катю за руку и, когда к ней подходили другие учительницы, чтобы поздороваться, представляла – как казалось Кате, не без гордости, – свою внучку. Кате нравились эти улыбчивые учительницы, но еще больше нравился ее новый класс с высокими окнами, цветами на подоконниках – и никакого мусора между партами.

Светлоголовые и чистенькие, не похожие на прежних одноклассников, мальчишки и девчонки гонялись друг за другом с веселыми воплями и не обращали внимания на новенькую. Вдруг веснушчатый пацан закричал громко:

– А вот внучка исторички! Будет учиться с нами!

Катя машинально ссутулилась и по привычке сложила руки так, словно прятала несуществующее жирное пятно. Ей не хотелось стать изгоем в новой школе. Оглядевшись исподлобья, она поняла, что никто вокруг не собирается плеваться в нее, никто не собирается нападать.

– Привет, я – Пашка Постников! – воскликнул веснушчатый. И, не дожидаясь ответа, убрал свой портфель со стула рядом. – Садись со мной.

Как выяснилось, у Пашки было много талантов. Например, он мог одновременно шевелить кончиком своего буратинистого носа и оттопыренными ушами. Когда в класс заглядывало солнце, а Пашка поворачивался к Кате, его уши как будто впитывали лучи и сами испускали розовый свет. Казалось, что и голова ему дана, только чтобы носить такие замечательные уши. Изображая учителей, он так гримасничал, что веснушки оживали и скакали по лицу сухарными крошками. Все вокруг катались от смеха, а сам Пашка лишь улыбался грустными глазами. По этому взгляду, по тому, каким взрослым иногда казался сосед по парте, Катя догадывалась, что в семье Постниковых не все гладко.

Быть может, его тоже не любят мама с папой.

В новой школе Катя стала постепенно забывать родителей. Их образы расплывались. От матери она помнила буйную челку, выбивающуюся из-под платка, и кольцо с красным камнем. Отец возникал перед глазами вечно сердитый, с поджатыми губами и неспокойными желваками. Лицо Аманбеке совсем стерлось, и от нее у Кати в голове остались только бархатные наряды и грузные украшения. Единственное воспоминание, за которое Катя цеплялась, – это голос Маратика. После того как он умер, она ни разу не слышала его. Братика ей забывать не хотелось.

Иногда она думала сходить в церковь и помолиться, попросить, чтобы Маратик спел ей, но боялась, что Бог поступит с ней так же, как поступил с матерью. Заманит. Отберет у семьи. И хоть местная церквушка выглядела приветливее, чем вагончик в поселке, что-то в ее облике было слишком бытовое. Отреставрированная, она как будто хранила память о долгих десятилетиях, что служила складом. Брякала колокольцем, будто бурая корова, и по-стариковски ныла во время вечерней службы. Туда ходили не только повязанные платками старухи, но и обычные взрослые. Некоторые приводили детей – те рассматривали росписи на стенах и заразительно зевали.

Ирина Рудольфовна называла церковь совхозом. Рассказы о Маратике бабушка считала выдумкой, но вслух об этом никогда не говорила. Катя все равно это понимала и оттого еще больше пыталась убедить бабушку, что Маратик не умер совсем. В ответ на Ирочкин скепсис она обиженно надувала губы и бубнила:

– Знаешь что, Ирочка? Когда-нибудь Маратик споет мне, и вот если бы у меня был магнитофон, я бы записала тебе его голос!

Однажды Ирина Рудольфовна, терпеливо выслушав очередную порцию рассказов про Маратика, очень серьезно посмотрела на Катю и протянула ей коробку размером с книгу.

– Ну, услышишь братика – записывай сюда! – сказала и лукаво улыбнулась.

– Ирочка! Ты шутишь!