Отец смотрит на запад

Катя нетерпеливо впилась пальцами в глянцевый картон. Когда из-под бумажных лохмотьев показался модный плеер, она взвизгнула и запрыгала на месте. Кнопкой открыла прозрачную крышку, вставила одну из двух лежавших в коробке кассет и нажала на запись. Катя с бабушкой молча смотрели, как белый пластиковый кружок заматывается в коричневую пленку.

Опомнившись, Катя нажала на «стоп», отмотала и впечатала кнопку с воспроизведением до упора. Послышался слабый всхлип отопления и откуда-то издалека мальчишеский голосок. Катя вздрогнула и прослушала запись еще несколько раз. Она не могла понять, был ли это голос Маратика или какого-то соседского пацана.

Плеер с заветной кнопкой записи и целая гора кассет стали для Кати пропуском в мир звуков. Она поняла, что человек слышит лишь малую часть того, что звучит вокруг него. Соловьиная трель, даже если ее перекрывает треск гравия под колесами, остается соловьиной трелью. Никто, когда закрывает кухонный ящик со столовыми приборами, не обращает внимания, что ложки звенят, будто клавесин. Сильный ливень звучит как рев мотора, а небольшой дождь – как помехи в старом телевизоре. Бульон в кастрюле бурлит как ворчливый старик, пыхая крышкой, а чайник кипит с интонацией возмущения. Каждая ступень лестницы имеет свой голос, верхняя скрипит басовито, а четвертая повизгивает. И если это знать, то, услышав характерный звук и поняв, на какую ступень бабушка поставила ногу, можно успеть спрятать книжку, которую Катя тайком читает с фонариком.

Ирина Рудольфовна не успевала покупать для внучки чистые кассеты, и Катя стала тайком записывать звуки поверх оперных спектаклей. Она охотилась за редкими звучаниями, часами пропадала с плеером на улице или приставала к одноклассникам с просьбой сказать что-нибудь в микрофон. Из любопытства они соглашались, но, стесняясь, выдавали первое, что приходило на ум.

– У попа была собака, он ее любил. Она съела кусок мяса, он ее убил! – декламировал Пашка Постников, а потом начинал гавкать.

– Абатова дура! – кричала отличница Маринка.

– А что сказать? Ты задай вопрос! – нерешительно бубнил Вовка Лепилин.

– Тетя Катя всех покатит перекатит выка… – скороговоркой тараторил Талдыкин.

– Талдыкин, не талдычь! – перебивал Пашка и получал от Кати шуточный подзатыльник.

Она злилась, потому что громкий Пашкин голос перекрыл невнятное бормотание Талдыкина.

Катя мечтала о технике, которая могла бы записывать все звуки, которые происходят здесь и сейчас, на разные кассеты. Чтобы можно было отделить звонок на перемену от радостных воплей класса и строгого голоса учителя.

Постепенно Катя собрала образцы голосов всех одноклассников и всех учителей. Она не могла объяснить, зачем это делает. Ей казалось, что, когда она слышит голос человека в записи, она чувствует его лучше, чем когда общается с ним лично. Включала кассету, закрывала глаза, слушала и понимала, что Пашке дома невесело, что ему никогда невесело. А отличница Маринка вовсе не такая правильная и примерная, как кажется. Но больше всего Катю заинтриговала запись урока истории: ей стало ясно, что Ирочке не нравится преподавать в школе.

За два года Катина привычка все записывать на плеер стала заметна всем, особенно одноклассникам. Они-то и прозвали ее звукарем. Она думала обидеться, но Ирина Рудольфовна объяснила, что так называется специальный человек, который сопровождает спектакли школьного театра музыкой и разными шумами. Приглашение исполнить какую-нибудь роль для старшеклассников гарантировало автомат по литературе, освобождение от уроков на время генеральных репетиций, шанс съездить в Москву на фестиваль и попасть в местную газету. Бонусом шла зависть остальных ребят.

Примой театра была Полина Перехрест, высокая и костлявая девочка из 10-го «Б». На фоне нарядных старшеклассниц она выглядела невзрачной и казалась даже некрасивой, но зато на сцене в костюме и гриме как будто преображалась. Ее никакое личико подходило для любой роли. Одноклассницы считали Полину родственницей режиссера и тем объясняли ее успех.

Театром руководил не учитель литературы, как это было в других школах, а режиссер московской экспериментальной студии. Фамилия его была Орлов. Но в учительской между собой его ласково называли Канарейкой.

Обычно он появлялся в школе раз в неделю. Стремительно парковал маленький джип яркого канареечного цвета у крыльца, стремительно пролетал мимо старшеклассников и так же стремительно врывался в актовый зал. Студийцы тут же закрывали дверь и никого больше не впускали. К Орлову никто никогда не опаздывал.

Перед репетицией он сбрасывал твидовый пиджак и проводил разминку для актеров, вприпрыжку нарезая круги по сцене и изредка показывая движения. Чаще он объяснял голосом.

– Красим забор, активнее красим, – командовал Орлов. – Покрасили! Перетягиваем невидимый канат. Он невидим, но осязаем!