Откровенные

Платясь только деньгами, Павлищев уже больше не хлопотал о мифических сестрах и братьях Анны Аполлоновны и раз навсегда запретил ей просить его о таких делах. И без того из-за его ходатайства перед министром о пенсионе для «сестры» Анны Аполлоновны чуть было не вышла крайне неприятная для него история.

Дело в том, что патроном Павлищева в те довольно отдаленные времена, когда происходило действие нашего рассказа, был человек, свято блюдший экономию и законность, особенно в приложении к таким лицам, которые не могли ничем повредить его положению — человека далеко не родовитого происхождения, попавшего к власти с неожиданной, почти сказочной быстротой, возбудившей неприязнь в очень многих кругах, и преимущественно аристократических. Умный, честолюбивый, решительный и в достаточной мере без предрассудков, благодаря чему имел огромное состояние, обязанный карьерой самому себе, он подтянул свое ведомство и создал себе репутацию незаменимого человека, ловко и умно лавируя между теми течениями, которые могли унести его с той же быстротой, с какою он поднялся, и помешать ему, в числе других его коллег, осчастливить Россию новыми мероприятиями в своем ведомстве. Нечего и прибавлять, что где только можно было, он блюл законность и строго требовал ее от подчиненных.

И вдруг один из сослуживцев Павлищева, желавший подложить ему «свинью», как-то при докладе возбудил вопрос о неправильности ходатайства о пенсии вдове чиновника, прослужившего только 12 лет.

Позвали Павлищева для объяснений.

Степан Ильич, хорошо изучивший своего начальника, особенно благоволившего к своему любимцу, сознался, что подал ему доклад, не имеющий оснований по букве закона…

Патрон вскинул на Павлищева свои пронизывающие маленькие глаза и спросил недовольным тоном:

— Так почему же вы, Степан Ильич, это сделали? Кому-нибудь оказать услугу хотели, что ли?.. Так ведь эти услуги на моей же шее отзовутся… Вы ведь знаете, как все ищут случая придраться ко мне… Я ведь для многих нежелателен… Я и нагл, и не из Рюриковичей! — с усмешкой прибавил патрон.

Павлищев доложил, что никому он услуги оказать не желал, но что представил доклад, в котором изложил веские основания для ходатайства о назначении пенсии, как исключения в виду заслуг покойного…

— И наше ходатайство было уважено… Никаких запросов не было! — прибавил Павлищев.

— Пенсию дали?

— Дали…

— А все-таки… Будьте вперед осторожнее, Степан Ильич… Мой почтенный коллега строгий и… и не дает денег без законного основания! — прибавил старый человек с пронизывающими глазами, и едва заметная ироническая улыбка пробежала по его тонким губам.

Он втайне не любил своего коллегу, признавая его государственным человеком таким же решительным и умным, каким считал себя (разве только чуточку пониже), тоже заставившем о себе говорить, как об администраторе, имевшем все шансы осчастливить Россию, и — что главное — пользовавшимся, как казалось, влиянием.

Павлищев намотал себе на ус это предостережение и решил более не повторять «глупости», рискуя потерять доверие патрона, и не нарушать законов.

Приготовления к свадьбе шли своим чередом. До назначенного дня оставалось всего два месяца, и потому торопились с приданым. Ксения с матерью часто ездили по магазинам и делали разные заказы. Несколько парадных костюмов было заказано в Париже. Старик-отец требовал, чтобы не стеснялись расходами и чтобы приданое было самое роскошное и в грандиозных размерах. Дочь Трифонова не должна ударить лицом в грязь. И он сам осматривал материи, купленные дамами, накупал множество бриллиантов и разных ценных украшений для своей любимицы и, веселый и довольный, отдавал дочери. В доме, у них была теперь та предсвадебная суматоха, которая нарушает обычный строй жизни. Дамы к обеду опаздывали; это не раздражало старика, как прежде, и он терпеливо ожидал полчаса вместе с Борисом и будущим зятем и не делал никаких замечаний опоздавшим. То и дело приносили картонки и корзины; являлись портнихи и примеривали платья. Целая большая комната была уже заставлена разными сундуками и не предвиделось еще конца.

Виновница всей этой суматохи, однако, не выказывала большой радости и, казалось, все эти блестящие наряды не особенно занимали ее. Она возвращалась из магазинов усталая, утомленная, подчас раздражительная, и в такие минуты бывала не особенно ласкова с Павлищевым, да и вообще держалась с ним совсем не так, как счастливая невеста.

Борис подсмеивался и говорил, что Сюша выходит замуж, чтобы быть впоследствии самой «министром».

— Но это тебе, брат, не удастся, — смеялся офицер… — Степан Ильич хоть и мягкий, очень даже мягкий, но у него бархатные лапки… На шею сесть себе не позволит… Будь уверена…

И Борис не раз говорил сестре, что уж если она захотела выходить замуж, то лучше было бы предпочесть князя Сицкого.

— Ведь не влюблена же ты в Степана Ильича?

— Положим, не влюблена. Так ведь и в твоего Сицкого я не влюблена.

— Он красавец, веселый, добрый малый… По крайней мере, пожила бы с ним весело. А с твоим Степаном Ильичем одна скука!

— Он тебе не нравится? — спрашивала Ксения.