Открытая дверь и другие истории о зримом и незримом

— Притеснением, — сказал он с улыбкой, — жестокостью, понуждением — слов не так уж много, всего с полдюжины…

— Сэр… — воскликнул я.

— Перестань, Фил, и давай попробуем понять друг друга. Надеюсь, я всегда был справедливым человеком. Я всегда выполняю взятые на себя обязательства, и жду того же от других. Твоя доброта, на самом деле, жестока. Я аккуратно подсчитал, сколько отсрочек могу себе позволить, но я не позволю ни одному мужчине, ни одной женщине выйти за пределы того, что он или она способны возместить. Мои правила незыблемы. Надеюсь, теперь ты понимаешь. Мои уполномоченные, как ты их называешь, ничего не делают сами; они просто исполняют то, что решаю я…

— Значит, никакие обстоятельства не принимаются во внимание, — ни невезение, ни стечение обстоятельств, ни непредвиденные потери.

— Невезения не бывает, — сказал он, — и несчастий тоже; каждый пожинает то, что посеял. Я не хожу к ним, поскольку не собираюсь обманываться их рассказами и попусту растрачивать эмоции на сочувствие им. Ты увидишь, что такой образ действий с моей стороны самый наилучший. Я поступаю с каждым сообразно общему правилу, выработанному, уверяю тебе, по зрелом размышлении.

— И так должно быть всегда? — спросил я. — Неужели нет никакого способа изменить существующее положение вещей?

— Похоже, что нет, — ответил он. — Насколько я могу судить, в этом направлении мы не имеем никакого «попутного средства». — После чего перевел разговор на общие темы.

В тот вечер я удалился в свою комнату совершенно обескураженный. В прежние времена, — по крайней мере, так принято считать, — в низших примитивных классах, во многом сохранивших черты прежней жизни, любой поступок совершался и совершается куда легче, чем в обществе, чье поведение осложнено условностями, обусловленными развитием нашей цивилизации. Плохой человек — это такое существо, против которого вы, более или менее, знаете, какие шаги предпринять. Тиран, угнетатель, жестокий землевладелец, человек, который сдает жалкие квартиры за непомерную плату (применительно к случаю) и подвергает своих несчастных жильцов всем тем издевательствам, о которых мы столько слышали, — он противник очевидный. Вот он, и нечего о нем говорить — долой его! И да будет положен конец его злым поступкам. Но когда, напротив, перед вами хороший, справедливый человек, много думавший над вопросом, о котором вы и сами знаете, что он не имеет простого ответа; который сожалеет, но не может, будучи обыкновенным человеком, отвратить те несчастья, которые приносит некоторым бедным людям самая мудрости его правления, — как вам следует поступить? Что следует делать? Случайная благотворительность по отношению к немногим может мешать ему, но что вы можете предложить вместо его хорошо продуманного плана? Благотворительность, порождающую нищих? Что еще? Я не очень глубоко задумывался над этим вопросом, но мне казалось, что сейчас я нахожусь перед глухой стеной, которую мое смутное человеческое чувство жалости не может пробить. Где-то что-то не так, но где и что? Нужно что-то изменить к лучшему, но как?

Я сидел перед раскрытой на столе книгой, подперев голову руками. Мой взгляд был направлен на ее страницы, но я не читал; я тщетно пытался найти ответы на вопросы, которые задавал сам себе, в моем сердце царили уныние и отчаяние, — ощущение полного бессилия, в то время как что-то нужно было делать, — если бы я только знал, что. Огонь, который Морфью развел перед ужином, угасал, свет лампы с абажуром сосредоточился на моем столе, в то время как углы комнаты скрывались в таинственном полумраке. В доме было совершенно тихо, никто не двигался: мой отец сидел в библиотеке, — за долгое время одиночества он привык к уединенному времяпрепровождению, — а я здесь, в своей комнате, готовясь к тому, что привычка к одиночеству скоро сформируется и у меня. И вдруг я вспомнил о третьем члене нашей компании, о новоприбывшей, которая тоже была одна в комнате, принадлежавшей ей; мне захотелось взять лампу, пойти в гостиную и навестить ее, посмотреть, не поможет ли взгляд на ее нежное ангельское личико решить мои проблемы. Однако я сдержал этот безумный порыв, ибо что могла подсказать картина? — и вместо этого задался вопросом, что было бы, если бы она была жива, если бы она была здесь, восседая на своем привычном месте рядом с домашним очагом, который был бы общим святилищем, а наш дом — истинным домом. Что было бы тогда? Увы! ответить на этот вопрос было не проще, чем на другой: она тоже могла бы сидеть там одна, заниматься делами мужа, думать о сыне, столь же далеком от нее, как сейчас, когда ее безмолвное изображение занимало свое место в тишине и темноте. Я знал, что подобное случается достаточно часто. Любовь сама по себе не всегда означает понимание и сочувствие. Может быть, там, в виде нежного образа своей нерасцветшей красоты, она была для нас большим, чем если бы жила, взрослела и увядала, подобно всем прочим.