Открытость сердца. Встреча: «сквозь себя» к Богу и человеку

Ф. Г.: – Из Хариджа. Она везла большой чемодан для «бедных русских» и серебряную медаль для какого-то «очень хорошего голубоглазого капитана», которого встретила в прошлом году. И она говорит: «Наша задача – найти этого капитана». Мы прибыли в Петербург, в порт, и она говорит: «Я хочу найти этого капитана, а вы – со мной!» У нее было очень много вещей и много рублей, которые ввозить в Россию было запрещено (можно было только обменять валюту на рубли уже в России). Она их прятала в декольте. Мы сошли с парохода последними, и она говорит: «Я оставлю свои чемоданы на корабле», – хотя нам было сказано, что надо взять все с собой. «Нет-нет-нет, оставлю здесь». Проходим таможню. Там мне говорят: «Спросите, есть ли у нее рубли?» – «У вас рубли есть?» – «Нет!» – И она покраснела. Говорят: «Спросите еще, рубли есть у нее?» – «Нет». И еще больше покраснела. Они: «Давайте ее обыщем». Но тут в последний момент подошел человек и говорит: «У них еще есть чемодан!» И нам пришлось возвращаться обратно на пароход. Я до сих пор помню, как на палубе стоял весь экипаж с капитаном, и все кричат, ругаются: «Почему вы оставили свой чемодан?!» – «Мы не знали…» Весь экипаж расхохотался!.. Мы забрали чемоданы, вернулись обратно на таможню, и там хотели еще посмотреть чемоданы, – но мы все-таки прошли.

Потом мы остановились в гостинице в Петербурге. Она так нервничала, лежала пластом. А я была рада – потому что я могла гулять в первый раз по Петербургу, все смотреть. У нее было очень много рублей, но она была жадная, ничего не покупала и ничего не отдавала бедным. И все повторяла: «Хочу найти капитана, хочу рубль серебряный ему подарить. Его зовут Николай, но фамилию и отчество не знаю». И мы пошли в какую-то огромную комнату в здании порта, я до сих пор помню – сидит там такой большой, важный человек. И мы входим, и я – робко: «Мы ищем капитана Николая, но фамилию и отчество не знаем». Он говорит: «Вон!» Так смешно было! Теперь я понимаю, как было опасно все, что с нами происходило, потому что нас могли просто посадить, если бы нашли ее рубли!

На обратном пути у нее осталось очень много рублей, она говорит: «Не знаю, что делать с ними. Я повешу их в туалете в порту, там есть бачок наверху, и в следующем году я их заберу». Я думаю: «Хорошо, но делай это сама, и, к счастью, меня с тобой не будет». Но в следующем году она говорит: «Я хочу в Москву, вы хотите со мной?» А я так хотела в Москву! Я говорю: «Давайте поедем». В первый раз я тогда в Россию летела на самолете. Еще она хотела проверить здоровье и ходила в Москве в поликлинике из кабинета в кабинет. Целый день мы этим занимались, мне было интересно за этим наблюдать. И тут в конце осмотра она говорит: «Ах, ерунда, не люблю я этого всего» – и ушла. Я так разозлилась на нее! Потому что все врачи занимались ею, и все без толку. И она вдруг, к моему ужасу, говорит: «Я хочу в Питер, забрать свои рубли». Я думаю: «О-хо-хо, зимой!..» Мы поехали на поезде, потом на такси в порт. Она говорит: «Скажите таксисту, что я хочу в туалет». Он с таким недоумением на меня посмотрел – в порту пароходов нет, все покрыто льдом… Приехали в порт, она ушла – и все не возвращается и не возвращается. Я рассказываю морякам, что у нас в Голландии, что в мире происходит, а сама думаю: «Где же ты, Цицилия?» И она приходит через десять-пятнадцать минут, выглядит хмуро, садится в такси и говорит: «Нашла! Но, знаешь, так трудно было, потому что дверь туалета не открывалась, и надо было влезть на бачок…»

К. М.: – Детективная история…

Ф. Г.: – Ну, в третий раз я с ней не поехала.

К. М.: – Потрясающе. После этого уже, видимо, любые другие поездки в Россию были для вас не такими страшными?

Ф. Г.: – Я тогда не понимала, что это страшно и опасно, я никому не говорила об этом, дома даже не рассказывала.

К. М.: – Я знаю, что владыка Антоний, когда вы с ним обсуждали ваше желание переехать в Россию, не сразу вас благословил. А почему? Что он говорил? И как в итоге он вас благословил все-таки поехать в Россию?

Ф. Г.: – Он говорил: «Я думаю, что ты переедешь, но пока рано. Будем думать». Если он говорил «думать», это значило: «я буду молиться». И вот он семь лет молился! А потом, наверно, увидел, что у меня хватит на это сил. У нас была ежегодная конференция, и после литургии мы сидели на завтраке. Он разговаривал с русскими, они все вокруг него сидели. И я сидела, слушала. Он говорил о том, что так хотел жить в России, но Господу не было это угодно… И я опасливо спрашиваю: «А что ты думаешь про меня?» Он посмотрел на меня и сказал: «Поезжай! Ты там нужна». И продолжал разговаривать с другими и жевать бутерброд!

К. М.: – Ничего себе!