Открытый город

У меня была глупая детская мечта стать в двадцать пять лет доктором философии. В двадцать один год я получил диплом в Рабате и точно знал, каким путем идти. Что ж, теперь мне двадцать девять. Я перевелся в университет в Льеже и учусь в магистратуре на переводчика, без отрыва от работы. Езжу туда два раза в неделю, иногда три раза, но в глубине души знаю: этот курс обучения мне совершенно не близок. Я создан для науки. Возможно, попробую поступить в аспирантуру по теории перевода. Хочу написать о Вавилоне, о том, как из одного языка получилось много языков, – возможно, это религиозная концепция, но я могу написать о ней научную работу. Это не мой первоначальный выбор, но что я могу поделать? Другая дверь уже закрылась.

Глаза Фарука засияли. Он ранен в самое сердце. Сколько еще потенциальных радикалов, таких, как он, выковали такие унижения?

Пора было уходить из ресторана. Фарук показал мне свою боль вблизи – слишком близко, и я перестал видеть перед собой его таким, каков он есть. Мне чудилось, что на его месте сидит молодой Вито Корлеоне – тот, кто крался по крышам Маленькой Италии, подбираясь к дому местного крестного отца, которого вот-вот победит узурпатор; Вито, чья воля заведет его гораздо дальше, чем он сам мог бы вообразить или пожелать, Вито, чье будущее выглядело несоразмерно грандиозным для молодого атлета, резво скачущего с одной низкой крыши на другую, замышляющего одно-единственное кровавое деяние.

Фарук осушил бокал. В нем была некая мощь, кипучий интеллект, что-то, охотно верящее в свою неукротимость. Но он из тех, чьи планы потерпели крах. Сценарий его судьбы не выйдет за рамки соразмерного.

10

Я бежал по Лагосу вместе с сестрой. Мы бежали марафон, и приходилось отпихивать с дороги бродяг и уличных псов, чтоб не путались под ногами. Но у меня нет сестры; я единственный ребенок. И когда я внезапно проснулся, проснулся я в полной темноте. Глаза попытались привыкнуть к мраку. Из тепла постели – расслышать шум автомобилей откуда-то. Как всегда при таких пробуждениях, совершенно неясно, который час. Но сразу же навалился другой, настоящий ужас: я не мог припомнить, где нахожусь. Теплая постель, темнота, шум автомобилей. Какая это страна? Что за дом и с кем я здесь? Я вытянул руку: нет, со мной в постели – никого. Почему я сейчас один – потому, что мой близкий человек сейчас далеко, или потому, что нет у меня такого человека? Я плыл в темноте, сам для себя – аноним, застигнутый врасплох ощущением, что мир существует, но я перестал быть его частью.

Первым нашел свой ответ вопрос о близком человеке: нет у меня никого, я один. Факт всплыл, моментально меня успокоив. Не знать – вот что было мучительно. Затем в голову хлынула прочая информация: я в Брюсселе, в Бельгии, в съемной квартире, квартира на цокольном этаже, а грохот снаружи – мусоровозы. Мусоровозы приезжают по пятницам, еще затемно. Я – кто-то, а не тело без существа. Постепенно возвращаюсь откуда-то издалека к самому себе. Трудоемкий сбор этого балласта для моего самосознания – балласта вроде бы тривиального, но, не будь его, меня наверняка хватил бы удар – истощил силы. Я вновь провалился в сон без сновидений, а грузовики на улице всё грохотали. Когда, наконец, я опять проснулся, было без нескольких минут двенадцать. Комнату наполнял дневной свет, разбавленный дождем. Уже седьмой день дождя: вот как долго он донимает придирками, каплет, льет без какой-либо библейской грандиозности. Но этот дождь-долгожитель напомнил мне о единственном многодневном дожде, который я смог припомнить. Наверняка были и другие, но теперь в памяти занимал особое место только этот единичный случай. Тогда мне было девять – значит, произошло это за год до моего отъезда в школу-интернат.