ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 1 )

и боевого искусства. Наливайко, Лобода и присоединившийся к ним Кремпский

насчитывали у себя до 8,000 народу, кроме женщин и детей. Но Жовковский утверждал,

что в козацких окопах не больше 2,000 добрых воинов; остальных называл он кашею.

Коней боевых и ездовых было у них 10,000, пушек 21; большой запас оружия и

аммуниции. У панов набралось до 5,000 пехоты и кавалерии с 15 пушками: войско

сравнительно многочисленное.

Задача осаждающих состояла в том, чтобы лишить Козаков продовольствия и

принудить голодом к покорности; задача осажденныхъ—в том, чтоб утомить,

неприятеля вылазками, обмануть его бдительность и выскользнуть из панских рук,

подобно тому, как Наливайко, царь козацкой завзятости и гений козацких „утековъ*,

выскользнул из рук Жовковского в прилуцкой дуброве.

На Солонице, в том и другом становище, собрался цвет нашего малорусского

рыцарства, составлявшего польскую славу и польское бесславие. На Солонице среди

нас было весьма мало коренных Поляков, за исключением людей, ополячившихся

посредством веры. К числу таких Полонусов принадлежал и сам панский

фельдмаршал. Под его предводительством лучшие из нас бились против худших за

древнюю культуру днепровских Полян, под-

.

105

нятую из упадка политическим слиянием их с Поляками привислянскими,

озаренную просвещением Италии и Германии, стремившуюся к высшим идеалам

общественной свободы. Под знаменем конституционного государства и

цивилизованного общества стояли здесь против домашней орды люди обеих

национальностей, дослужившиеся впоследствии до высших дигнитарств. Были среди

них и православные строители (или ктиторы) церквей и монастырей, этих

единственных тогда устоев русского элемента в борьбе с объединителями двух

несоединимых вер, оказавшейся гибельною для Польши.

Как в начале знаменитого похода отвечали паны на зазыв полководца равнодушным

молчанием, так под конец спешили к нему с контингентами свовми, уразумев ясно,

чего должны ожидать в будущем от „украинского своевольства*.... Только князья

Острожские не прислали сюда своих всегда многочисленных почтов, находя, вероятно,

что достаточно послужили королевской республике поражением первого бунтовщика,

грозившего разорением Кракова, истреблением шляхетского сословия, опустошением

панских домов и хозяйств с помощью азиатской дичи, а может быть, из практического

соображения, что в феодальной Речи Посполитої! Польской ниодин панский дом не

мог обойтись без готового безразлично к услугам козачества, а то, пожалуй, п из

политического рассчета, что „Польша стоит неурядицею", что польский престол, может

быть, очень скоро перейдет в другую династию, и что в этом весьма возможном

перевороте, козаки пригодятся князьям Острожским, как пригодились они Яну

Замойскому под Бычиною....

Долго держались козаки в блокаде, „закопавшись по уши в землю", питаясь

кониною без соли, глядя на гибель своих жен и детей от панской артиллерии.

Приступом невозможно было взять отчаянных. Между волчьим бегством и медвежьим

отпором средины у них не было. Много панов поплатилось головой за отважные

попытки. Наконец усмирители бунта „обступили табор на конях и целую неделю, не

слезая с коней, сторожили Козаковъ", постоянно готовившихся к бегству.

Не помогала панам и такая блокада, пока не привезли из Киева тяжелой

артиллерии. Тогда открылась по козакам убийственная пальба, продолжавшаяся без

перерыва четыре часа, Козаки выдержали и канонаду. Отняли у них воду,—они утоляли

жажду в болотных кбпанках. Не стало у них топлива,—они превращали свои возы в

дрова. Не стало, наконец, муки, соли и, что всего важнее,

14

106

.

пати для лошадей. Падали кони с голоду сотнями. Привычные ко всякой нужде

козацкия жены и дети умирали поминутно. Ворочавшимся в дымном аду козакам было

не до погребения мертвых. Разлагающиеся под жгучим летним солнцем трупы

заражали воздух. Но козаки соперничали гордо с панами в боевой выносчивости, не

хотели уступить им рыцарского превосходства,—презирая страх смерти, стыдились

подчиниться победителям.

И однакож не устояли в гордом соперничестве, признали за панами превосходство

решающего боя, со стыдом, горшим самой смерти, подчинились победителям,—все это

потому, что наследственный со времен варягорусских разлад преобладал в их дикой

вольнице еще больше, нежели в панском феодальном обществе.

Ценя своих предводителей только по мере успеха, козаки перестали доверять

„счастью**' царя Наливая, и поставили гетманом затмеваемого им Лободу.

Малочисленные теперь приверженцы Северини видели в Лободе завистливого

соперника, подкопавшагося под их божка, и заподозрили его в расположенности к

„панам Ляхамъ". В такой толпе, как солоницкие козаки, от подозрения до убийства был

только один шаг. Лобода пал жертвою соревнования в „козацкой славе", которое не

давало покоя царю Наливаю.

Но царь Наливай обнаружил предательскую мысль—воспользоваться своим

талантом к бегству,—обнаружил себя таким героем, каким являлся перед королем в

своем проекте уничтожить запорожцев. Поэтому гетманская булава перешла к старому

сечевику, Кремпскому.

Дела, однакож, не пошли от этого лучше. Доведенные до последней крайности,