ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

более жалостную ноту. „Хмельницкий со своей „канальей“ (пишет он) „отъехал тогда к

Белой Церкви, а наши жолнеры, которые могли бы дать ему отпоръ" (подразумевается,

еслибы гетманил князь Вишневецкий) „остались в Малой Польше, в Мазовии, в

Серадзком и Лэнчицком воеводствах, для угнетения бедных подданных до самого

коронационного сейма".

Глава XIX.

Возвращение панских победителей в Украину.—Приветствовавшие коронного

гетмана приветствуют гетмана козацкого. — „Чтб нужно Московскому Государству".—

Царское посольство в Чигирине.—Королевское посольство в Переяславле 1649 года.

Весело возвращались козаки в Украину, предводимые Козицким Батьком, как

справедливо стали называть Хмельницкого; но не весело было на душе у Козацкого

Батька. Тайный голос говорил ему, что не разбоем обеспечивается будущность даже и

такого общества, к какому принадлежал он; что не кровавыми замыслами

успокоивается размученное обидою сердце.

Не разогнала мрачных мыслей счастливого добычиика и та встреча, которую

приготовили ему в Киеве. Город, из которого, тому назад полгода, побежали все

духовные власти без различия исповеданий, теперь приветствовал козацкого гетмана,

как одиннадцать лет назадъ—гетмана коронного, панского. В Киеве гостил

иерусалимский патриарх, Паисий, как двадцать восемь лет назад — незабвенный в

истории русской церкви Феофан. Но разница между ними была так вещественна, как

между Хмельницким и Саи’айдачным, как между Сильвестром Косовым и Иовом

Борецким. Подкупаемые претендентами па патриаршество Турки прижали Паисия по

своему обыкновению, и он бросился собирать милостыню в вертепе разбойников,

которым, как они сами говорили, жартуя со своими жертвами, не нужна была вера, а

были нужны только „дидчи гроши". Неслыханное торжество Козаков над панами

сулило Паисию золотые горы. Он окружил себя в Киеве сторонниками козацкого бунта,

которых теперь между „духовными старшими" оказалось волей и неволей множество, и

митрополиту Косову, каковы бы ни были его религиозные и политические воззрения,

пришлось вести себя по пословице: „с волками жить—по-волчьи выть".

.

327

Ученик и преемник Петра Могилы встретил победителя Потоцкого и Заславского у

стен Св. Софии, в сопровождении своего „святейшаго" гостя и всего своего клира, при

звоне колоколов, при громе пушек, при восклицаниях окозачепного народа. Бурсаки

Могилевской Коллегии пели Хмельницкому латинские и малорусские стихи,

сочиненные, может быть, теми самыми пиитами, которые превозносили до небес

усмирение предшественника его, Павлюка. Готовая к противоположным панегирикам

семинарская муза срав нивала нашего Хмеля с Моисеем, называла спасителем,

охранителем, освободителем своего народа, и в самом имени его Богдан видела Божие

даяние; а патриарх Паисий, в приветственной латинской речи, назвал его

знамепитейимт князем. Энтузиазм черни, обогащенной грабежсм и разбоем, был таков,

что когда гетман появлялся в церкви, на него глядели, как на божество, и даже целовали

у него ноги.

Но Хмельницкому было не по себе. То он постился, подобно Лащу Тучапскому, то

молился в древних, созданных и облагодетельствованных панским сословием храмах, и

лежал по целому часу ниц перед образами, то, на место избранного в среде избранных

духовного отца, призывал к себе трех ведьм, которые постоянно находились при его

особе даже и в походе; то пьяный компоновал козацкия думы, импровизируя в них, без

сомнения, такия события и обстоятельства, которые долженствовали оправдывать его

кровавое дело. Иногда был он чрезмерно доступен и ласков с козаками, иногда был

суров, как Гирей Чингисханович посреди мурз, и горд, как польский пан в виду

оказаченной черни. Шеститысячная татарская гвардия и нагроможденные в

Переяславле, Чигирине, Суботове богатства позволяли ему предаваться порывам

раздраженного сердца, затеям пьяного мозга и стремлениям диких инстинктов. Но его,

как видпо, томили противоречия великости и ничтожества его подвигов, высоты и

низости его положения, мыслей о бессмертной славе и сознание несовместимой с пею

подлости.

В числе противоречий, в которых очутился Хмельницкий среди православного

русского мира, немалую роль играла и его семейная жизнь, затемненная для нас

темным веком и козацким всесожигателъством, козацкою лживостью, отсутствием в

козацкой среде чувства, как собственного, так и чужого достоинства. В глазах людей,

перед которыми Хмельницкий, каков бы пи был он, желал казаться, если не быть,

личностью почтенною,—например, хоть бы в глазах собственных взрослых детей,—эта

жизнь

4

328

.

была запятнана сперва тем, что, по смерти православной жены своей, он связался с

католичкой (слово традпциопально-бранное доныне в простонародье), а потомъ—тем,

что эту жепщипу (каковы би ни были её достоинства), обвенчанную ст ненавистным

ему человеком, он взял к себе вместо жены, и теперь, почив от кровавых дел своих,

обвенчался с нею по обряду православному, тогда как муж этой Чигиринской Вирсавии

обретался еще в живых. Если предположить, что при такой несовместимости личного

достоинства своего, как отца семейства и „знаменитейшего князя®, с общественным