ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

Испугался ли он своего успеха, боялся ли врезаться глубже в Ко * ролевскую Землю,

чтоб Орда в самом деле не взяла , козачество

*) Еще и в апреле 1649 года царский дворянин Унковский упрекал Хмельницкого, в

Чигирине,— что „Черкасы нападают на порубежных людей, чинят им великия обиды,

грабят и убивают, в угодья въезжают, пчел выдирают, рыбу ловят, хлеб и сено увозят

насильно, и ваши порубежные начальники" (говорил Унковский) „таких воров яе

наказывают и не сыскиваютъ".

180

.

в свое вечное холопство вместе с опустошенною Украиною, или же ему страшно

было поднять на себя шляхту, сгущенную бегством во внутренних областях?...

Неизвестно, почему оп остановился у самого входа в область городских и сельских

промыслов, на Ярославской колонизационной границе, на „Ръси“. Этот его поступок до

того был загадочен, что литовский канцлер приписывал его Божеской силе.

Хмельницкий, вероятно, и сам не знал, что ему делать,—ему, который хотел

помститься над можновладником Конецподьским за обычные в Украине обиды, и,

точно во сне, увидел себя победителем коронных гетманов. Новость и опасность его

положения между Татар и Руси, между бродяг и землевладельцев, между безхатников

Козаков и обладателей вооруженных замков, между православных и папистов, наконец

между Крыма, Москвы и Польши, озадачивала его, надобно думать, так сильно, что он

больше прежнего начал поддаваться козацкой привычке к беспробудному пьянству,

которое привело его к смерти задолго до периода старческой немочи.

Он окружал себя—то странствующими монахами, то колдуньями и ворожеями.

Лишь только занял он Белую Церковь, к нему хлынули чернецы и черницы за

милостынею, теперь, очевидно, не такою скудною, какую получал от жмаиловцев и

тарасовцев голодный киевский митрополит. Но это была монастырская чернь, имевшая

теперь так мало общего с „духовными старшими4*, как мужики с панами. Напротив то

духовенство, которое скиталец Филинович называл Могиляиамщ бежало из Киева

вместе с латинскими ксендзами, униятами, шляхтою, Жидами, Армянами и всем

зажиточным народом. Адам Кисель уведомлял об этом примаса из своей Гощи, от 31

(21) мая, среди важных сообщений и политических соображений, в таких словах:

„Хмельницкий объявил Киев своею столицей, и хотя все первенствующие люди, как

духовные, так и светские всех религий (unicujusque religionis) бежали, он приказал

оставшейся черни готовиться к его приезду

Наши историки, не стесняясь характером тогдашней церковной иерархии, пишут,

будто бы замысел Хмельницкого благословляли даже такие люди, как Петр Могила. Но

Хмельницкому стоило немалого труда остановить бегство духовных старших

насильством и обещаниями. Это бегство грозило уничтожить пущенную в народ молву,

что козаки поднялись на Ляхов за веру. Хмельницкий был на столько сметлив, чтобы

сохранить кажущееся согласие между цер-

.

'iSl

новью и козатчиной. Оп озаботился устроить при митрополите стражу, которая бы

охраняла его спокойствие среди революционного движения, но которая в сущности

держала его под надзором козацкой полиции.

Обезпечив себя с этой стороны, победитель коронного и панского войска послал в

Варшаву четверых старшин с оправдательным письмом к королю, как бы не зная еще о

его смерти.

Он жаловался на украинских старост и землевладельцев, которые де вот уже

столько лет отнимают у Козаков хутора, луга, сенокосы, ставы, млины, взимают

десятцну с козацких нчел, хоть бы и в королевских имениях; кому что у Козаков

понравится, тотчас берут силою, а самих обдирают, бьют, тиранят, сажают в тюрьмы, и

наделали много раненых и окалеченных в нашем товариществе; а козацкие

полковники, будучи их рукодаиными слугами, не только не обороняют нас от таких

угнетений, но еще помогают им в этом, и даже Жиды, надеясь на старост, чинят над

козаками великое самоуправство (wielkie zbytki), „так что и в турецкой неволе® (писал

Хмельницкий) „невероятно, чтобы христианство переносило такия беды, какие

причиняются нам, подножкам вашей королевской милости".

Но в чем состояло самоуправство, от которого страдало христианство в Украине,

Хмельницкий промолчал, и обратился снова к обидам, не касающимся религии.

„Мы знаемъ" (продолжал он), „что это самоуправство чинили они над нами в

противность вашей королевской милости. Всё бывало приговаривают: „„Вот вам

король! Ну, что? поможет вам король, сякие-такие сыны""? Поэтому, будучи не в силах

больше терпеть такия притеснения и безвинное мучение, не могли мы уже от своих

великих бед усидеть и в домах своих, а, покинувши жен, деток и всю убогую худобу

свою, были принуждены мы, часть нашего войска, уносить из великой неволи куда

можно головы свои только с душами, и некуда больше, как на обычные места наши, на

Запорожье, откуда предки наши с давних веков привыкли Польской Короне и вашей

королевской милости, нашему милостивому пану, отдавать верное подданство свое и

услуги".

Это письмо напоминает воззвание Павлюка к реестровым козакам самим тоном и

складом своим. Хмельницкий пел павлюковскую песню, которую, по всей вероятности,

он же, в звании войскового писаря, сочинял и для предыдущего бунта.