ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

повете, а равно так называемые Белорусцы, иначе Литовские люди, в Киеве, Чернигове

и других малорусских городахъ—о том только и говорили, „чтобы Господь Бог по их

желанию исполнил и учинил великого государя царем над обоими государствы, на

Московском и на Польском, и чтобы великое государство Московское и Польское были

заодно".

Донося об этом царю с привычною точностью, без какихлибо суждений,

пограничные воеводы передавали ходячий слух, будто бы даже „коснер (канцлер)

корунный, Юрьи Осолинской, в листах своих писал из Польши к новгородскому

полковнику, Понентовскому: Посполитая де Речь, государь, хотят быти под твоею

царьского величества высокою рукою и тебя, великого государя, царем иметь, и

Московскому Государству с Польским Государством заодно быть".

Как бы пи думал и в Москве о письменных сношениях „корунного коснера" с

пограничным офицером по такому важному предмету, но донесение царских людей

было принято, как дело серьезное. На обороте подлинника читаем помету: „156 (1648)

года июня в 13-й день. Государь слушал и бояре. Указал государь послать свою

государеву грамоту в Севск к воеводам: велеть за

т. ц.

23

178

.

рубеж послати нарочно, кого пригожь, и велеть проведать подлинно о всяких вестях

против сее отписки; а проведывать велет тайным обычаемъ".

Трудно вообразить контраст больше того, какой представляли . два соперничавшие

государства. Одно стояло на поблажливосте и снисходительности к преступлениям;

другое—на строгости и грозе. Однакож, в поблажливом государстве люди томились

бессудьом, и сама шляхта, орган законодательной власти, мечтала издавна о переходе

под строгое и грозное правление. Теперь, когда её желания, неведомо для неё,

приближались к исполнению, дух польской государственности высказывался, под

пером Адама Киселя, в такой форме:

„В нашем вольном народе" (писал он к царским боярам в апреле 1648 года) „ни

приказом, ни суровством, ни наказанием, ни смертию, точию разумом, вся лучшее

промышляюще во всем чине поставляются и утверждаются".

Но прославляемая Поляками национальная и общественная людность (слово

прекрасное) до того подрывала основы государственности, что Москаль, якобы

порабощенный царским деспотизмом, с высоты своего превосходства читал следующее

наставление „вольному народу", в лице его пограничного представителя, смоленского

лодвоеводия, который остановил было его в посольстве из-за домогательства взятки от

ехавшего с ним купца.

„Если бы мне купец и брат родной был, и я бы великого государя нашего дел и на

кровного своего, да и всего света на богатство не променял. То всех нас царского

величества подданных повинность, что дел его царских остерегать паче голов своих, а

не токмо что для своей корысти и пожитку государственным делам помешку делать,

как ныне подвоеводье делает для своей корысти и пожитку с таким великим

государственным деломъ".

И действительно, царское посольство, приостановленное смоленским

подвоеводием, долженствовало’разрешить в Москве вопрос: спасать ли Польшу на

краю гибели, или же оставить ее падать в такую яму, какую она рыла некогда под

ногами Москвы?

Между тем по путивльским, Чугуевским и белгородским „сакмамъ", или

сторожевым пунктам, где стояли стрельцы и заставные головы, меняясь одни с другими

„доезжими памятями",—с самого начала бунта Хмельницкого, козацкие забронники,

или, как их называли царские люди, воры Черкасы,и производили грабежи и разбои,

,

179

подкрадывались по-татарски к московским сторожам и к пограничным селам, в

числе пяти, двадцати и до двух сот человек, „нарядным деломъ", то есть в полном

вооружении; побивали сторожевых стрельцов, отнимали станичных лошадей, ружья и

всякую рухлядь. Иногда воры Черкасы появлялись одни, иногда—вместе с Татарами, и

это повторялось так часто, что по реке Северному Донцу и по соседней степи не было

за ними проезда. Даже те козаки, которые сидели пасеками с польской стороны по

речкам Мже, Удам, Комолыпе, стали разбойничать на Донце и под Чугуевым. Воры

Черкасы, по зову Хмельницкого, вооружались на счет единоверных и единоплеменных

пограничников за веру, честь и прочая, как проповедует малорусская историография *).

Все своевольное и беспутное почуяло, что с Низу Днепра веет ветер,

благоприятный для диких инстинктов и привычек. Во всех „корчмах-княгиняхъ", во

всех разгульных „кабакахъ" и „шинкахъ", где от козацкого хмелю валились печи и „за

сажей не видать было Божия свету", как это воспевается в кобзарской думе, у всех

„степных шинкарокъ", этих „Настей кабашныхъ", где козак за свои „воровския" деньги

живился грубыми наслаждениями жизни, на всех базарах и ярмаркахъ—распевали

тогда песни, которых полузаглушенные временем звуки донеслись и до пас:

ОЁ ИЗ Низу Днипра тиихий витер вие-повивае,

Вийсько козацьке запорбзьке у похбд выстуиае.

Тилько Бог святьгй знає,

Що Хмельницький думае-гад&е.,.

В самом деле, мудрено было угадать мысли человека, который, по словам крымских

„полоняниковъ", обещал „служить хану вечным холопствомъ", не предвидя, что у него

будет в руках не хутор с тясмиескими слободами да пасеками, а целое государство.