ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

великого страхованья, друг друга топтали, и меж ими в Киеве по улицам и на перевозах

теснота была большая. А митрополит (Гавриил) и подъячей в те поры от польских

людей, будучи в Киеве, были в великом страхованье. А в Киеве города и никаких

крепостей нет, и в осаде сидеть от воинских людей негде*.

Сентября 4 Потоцкий получил уведомление, что князь Радивил идет на соединение

с ним с 2.000 войска, оставив свой обоз и войско под Киевом. Но еще до прихода

Радивила донесли Потоцкому, что 5.000 „хлоповъ*, соединясь в двух милях от лагеря,

идут к Днепру, неизвестно для чего. Нолевой гетман двинулся против них с четырьмя

полками и с тысячею пехоты, а великий, с нарядною кавалькадою, встретил в поле

Радивила. С обеих сторон (сказано в дневнике) старались показать войсковую роскошь

в лошадях, оружии, панцырях, щеголяя кирасами, леопардовыми, тигровыми шкурами,

серебром и золотом (z wiclkim splendorem wojskowym z obu siron, konno, zbrojno,

pancerno, od kirysow swietnych, lamparfow, tygryso\v, Crebra i zlota).

Начались взаимные угощения, а между тем Калиновский, как было слышно,

положил на месте 3.000 из 5.000 „хлоповъ*, которые намеревались ударить на

литовские байдаки под Киевом и‘ овладев ими, осадить немногочисленное литовское

войско. Одновременно с этими „хлопами* спускались по Десне к Киеву козацкия

чайки, и еслиб им удалось покушение, то оно было бы надлежащим коментарием

смиренного, миролюбивого и богобоязенного письма Козацкого Батька к Потоцкому.

Козэцкая флотилия ударила на литовские байдаки 6 римского сентября, но без пособия

пехоты ничего больше не сделала.

В Киеве между тем своевольники (как пишет Ерлич) зажгли „для грабежа* Подол.

На другой день пожар возобновился. Сгорело 2.000 домов (одних шляхетских 300) и

несколько церквей, в том числе и Пречистая в рынке, в которой хранились градские и

земские книги; сгорела также и (братские) „школы*.

Козаки чуяли, что конец их добычному промыслу приближается; что Ляхи с одной

стороны, а Москали с другой, как народы хозяйливые, должны вступить в свои права;

что только в единении

308

.

с Татарами возможно еще кочевать в тех местах, которые панский плуг, под

защитой сабли, отвоевал у таких же, как они сами, чужеядншков. К берестечским

беглецам присоединялись все разоренные, споенные, развращенные козатчиной

мужики, которых кобзари тесно связывают в своих думах с днепровским рыцарством:

Тоди козак и мужик за пана Хмельницького Бога просив,

Що не один жидивський жупан зносйв.

Все бездомовное, все задорное, хищное, пьяное поднялось в козаки по-прежнему; а

хоть и были такие селяне и мещане, как в Паволочи, которые на призыв Козацкого

Батька отвечали проклятиями, то их, как вскоре и поволочан, не миновал козацкий

террор в виде кровавого набега. Омужичившаяся Малороссия дышала по-прежнему

войною, которую зажигали и мщение панам за их кары от имени королевского

правительства, и жажда добычи, которою все разлакомились, подобно звягельскоп

кушнерке, и отвращения к труду, от которого все отвыкли.

Интеллигенция церковная, полоиизованная Петром Могилою, умолкла с своими

наставлениями, обращенными к Хмельницкому, приветствовала классическою

полыцизною того самого Потоцкого, которого восхваляла за его победы над

ребеллтатпами Поляки в облачении православного митрополита, и хлопотала лишь о

том, как бы остались целы её духовные хлебы. Строгая школа иночества, филия

„духовной школы“ Афонской, казалось, умерла с великим представителем своим,

столетним затворником, преподобным Иовом ИИочаевским, скончавшимся в этом

году*). Над антипанской паствой Иоаина Вишенского, Иова Борецкого, Исаии

Кошшского господствовал безнравственный козак, и в глазах пьяной, грязной, кровавой

черни был божком, достойным поклонения. Подобно тому, как в Турции но базарам и

караван-сараям каждая победа янычар и сиахов немедленно воспевалась присяжными

турецкими и славянскимп бардами,—среди наших малорусских рынков, во всем

похожих теперь на азиатские, пелись козацкия легенды, имевшие целью возбуждать

воинственный жар в слушателях. Хотя Хмельницкий говорил публично, что воевал

сперва только за свою обиду, но базарные певцы делали его воителем христианской

веры с самого начала его бунта:

*) 28 октября 1651.

309

Ой из день-годины,

Як стала тривбга на Вкраїни,

До нихто не ш'иже ся обибрати За виру християнську одностайно стати;

Тилько обизвавсь Барабаш та Хмельницький,

Та Клиша Билоцеркивський, и т. д.

Теперь война за веру сделалась кличем и такпх Козаков, которые держали

татарским обычаем по нескольку жен, и таких, которые продавали их на рынках вместе

с прочею животиною, или, как поется в песпе, променивали октку за тютюн та

люльку. . Смерть недостойного коринфского митрополита под Береетечком сделалась в

козакомужицкой Малороссии печатью веры, и даже татарское людохватство среди

Козаков истолковывалось „гонением Ляхов на благочестие". Между тем азиатские

хищники, в руках Козацкого Батька, были мечем обоюдуострым. Кто бы противился

новому походу на пекелънжов, кто бы захотел вернуться к прежнему порядку вощей, па