ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

(tempori serviendo), а из домов не уходили. Кроме того, советовал Кисиль отсрочить в

этих вое водствах трибунальские дела до более спокойного времени: ибо, под

предлогом выезда на трибунал, паны уезжают из Украины, а уезжая, нодданых;

обдирают без всякой меры (poddanych bez res pektu zdzieraj).

.

101

У Яна Казимира не было ни ума, ни совести, ни чести. Любезнейшее из иезуитских

чад и орудий, он был готов на всякую войну и на всякий мир безразлично, по

вдохновению минуты. Так он отнесся и к предложению Ислам-Гирея. Посылая к хану с

секретным наказом дворянина своего, Бечинского, он поручил ему переговорить, по

пути, с мультянским господарем, Бессарабом, которого уведомил письмом, чтоб он дал

Бечинскому „полную и несомненную веру* во , всем, что он скажет от королевского

имени.

В вопросе о Московской войне, на короля действовал Потоцкий, которому с этою

целью хан даровал свободу. От 26 августа Ислам-Гирей снова писал к Яну Казимиру, и

говорил уже прямо, что о московском деле много толковал с его коронным гетманом.

При этом жаловался, что донские козаки сделали морской набег несколькими чайками

и увели много крымских подданных в неволю. Хан довольно комически претендовал

на предъявленные Москвою королевскому правительству требования. „Ваше

оскорбление* (писал он) „есть наше оскорбление. Мстя не столько за свою, сколько за

вашу обиду, мы посылаем 27 августа брата нашего, султан-галгу, на Москву*. Он

советовал, посредством литовского войска, овладеть пограничными московскими’

городами. „Мы очень сильно уповаем на милосердие Божие* (говорил, точно католик,

Ислам-Гирей), „только чтобы вы, поручив себя ему, стояли мужественно. Не о себе мы

думаем, а о том, чтобы сделать вам добро. Мы удовольствуемся завоеванием своих

единоверцев (Казанцев и Астраханцев), а вы, сколько добудете христианского царства,

то будет ваше. В нашем сердце нет никакой хитрости. Чтб я в начале с вами под

Зборовым постановил, от своего слова не отступлю*.

Безхитростный хитрец умел задеть в пустом сердце Яна Казимира самую

чувствительную струну. Выродку норманских завоевателей было приятно думать, что

он, по проложенной братом Владиславом дороге, стяжает себе в Московском Царстве

славу великого полководца, и бедствиями своих соседей осчастливит бедствующую

Польшу. Но его, как и всех Поляков, путал наш старый Хмель, обвиваясь кругом

своими цепкими завитками. После совещания с Киселем в Черкасах о разорении

православного царства в пользу католического и мусульманского, он возмутил

благочестивые помыслы Адама Овентольдовича непонятною выходкой.

102

.

В Чигирине появился посол турецкого султана, Осман-ага. Привезли его из

Очакова. От окозачивпгехся шляхтичей Кисель узнал, что „Турецкий Цесарь" говорил 6

Зборовском мире: „Не может этого быть, чтобы Ляхи не мстили козакам;и, 'насоветовал

Хмельницкому вести с ними войну, а он дает ему 100.000 войска на целый год и

обещает представить козакам „провинцию11, где они будут совершенно свободны, „как

люди Шляхетского Народа11. Хмельницкий отвечал, что давно желал этого и в таком

смысле писал к султану, но что волошский господарь, яко изменник цесаря,

перехватывал их и посылал в Польшу.

Турецкое посольство перестроило все планы Хмельницкого: оно вдруг освобождало

его и от молота и от наковальни, между которых он попал под Зборовым. Турецкий

цесарь повелит хану кончать с ним Ляхов, как теперь хан повелевает ему щадить их. С

помощью Турок он будет силен всем татарским ордам, и сделается таким ханом, как

потомок Чингиса.

Так ли он думал, или как-нибудь иначе, только недавний союзник Польши против

Москвы заговорил с благочестивым своим советником, Свентольдичем, по-

неприятельски. Теперь де посажу на госиодарстве Моисея Могилу (Петрова брата и по

имениям наследника), да не только Польскую Корону, и Рим отдам Цесарю!

В это время прибыли к нему послы от краковского воеводы, князя Владислава

Заславского, и от калусского старосты, молодого Яна Замойского, с разными

ходатайствами. Он пригласил их к обеду, выслушал каждого внимательно, и, после

разных бесед, сказал кротко: „Ни король, ни Речь Посполитая не может принудить меня

ни к чему: бо я соби вольный, и буду служить, кому захочу. Верный у меня помощник

Турецкий царь, наш милостивый пан, также и царь Московский, а все орды присягли

мне. Не только Польскую Корону, но и Римское Панство кому захочу отдам в руки, а

всем панам не пущу маетностей, пока не выдадут мне Чаплинского. Если Ляхи точат

(строят) обоз, то и я пускаюсь тотчас же (в поход), а те, которые там живут, первые

поплатятся жизнью за свой лагерь".

Вот какие вещи говорил он кротким голосом, и голос этот был ужаснее того рева,

который в Переяславе заставлял дрожать на панах шкуру. Хмельницкий чувствовал

себя сильным не только Ляхам, не только Татарам, но и своим детям, друзям,

небожатам с их Перебийносами, Джедтахлами, Нечаямн.

.

103

На другой день (разсказывает безыменная реляция) ездил Хмельницкий на

проездку. Кто знает, что выражала проездка у такого человека? Может быть—

алкающую мщения ревность к тому, кто смел с таким крупным зверем спорить за