ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

самку. Может быть, его томил избыток гордых замыслов; а, может быть, на проездку

вызывало чувство свойственной кровавому злодею тоски, отводимой только новыми

кровавыми замыслами. Проездившись (говорит реляция) Хмельницкий пил с

Дорошенком, своим гарматным писарем (братом известного наследника его

туркомания, Петра).

Варшавский Аноним, представляющий такое же эхо слухов, занимавших Польшу в

то время, каким для Москвы был Кунаков, рассказывает, с признаками реальности, о

том, что заставило козацкий вулкан извергать зловещий пламень, предсказывавший

новые пожары и новые реки человеческой крови. Осман-ага привез Хмельницкому от

Султана турецкую саблю в дорогой оправе, знамя с изображением полумесяца, золотую

гетманскую булаву и титул Украинского Князя. Султан желал, чтоб он взял Каменец-

Подольск и отдал Туркам в знак верности (как это сделал через 22 года Петр

Дорошенко). Хмель был готов на этот подвиг и, для вернейшего успеха, просил Осман-

агу сохранить его обещание в тайне. Но каким-то путем разнесся слух, что он

говорилъ~султанскому послу: „Тут польские послы шпионничают и подбиваютъ'меня к

войне с Турками, но я скоро их отправлю ни с чем, а неприступную крепость Каменец

захвачу врасплохъ*. Потом де пригласил Осман-агу, человека трезвого, на попойку, пил

за здоровье Турецкого цесаря огромными кубками, и ничего не опустил для

удостоверения Турка в искренней своей дружбе.

Узнав об этом (разсказывает Аноним), Адам Кисель едва не умер с горя, что он

уверял короля в искренности Хмельницкого. Адам послал к нему своего брата Юрия,

черкасского старосту. Хмельницкий встретил Юрия Киселя словами: „принял я

протекцию Турецкого царя*, и „хвалился безбожным деломъ* (пишет Аноним), „как

будто чем добрымъ*.

Свидетели этой сцены (продолжает он) были делегаты разных панов съгподарками,

которыми они надеялись смягчить его и выпросить своим панам дозволение

возвратиться в украинские маетности. Юрий Кисель весьма красноречиво убеждал

Хмельницкого бросить неверного и коварного Турка, но его красноречие подействовало

на Хмельницкого, разгоряченного вином, так, что он велел всех панских послов и

самого Киселя повесить, как шпионов. Но

104

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬГОИ.

Выговский, вместе с бывшею Чаплинскою, отсрочил казнь до утра и, по

выражению Анонима, „апеллировал от пьяного к трезвому. Хмельницкий извинился

перед жертвами своего русского единовладничества и самодержавия словами: „Вчора я

з досады впивсь и здуривъ". Но тем не менее отправил Осман-агу, на зло Ляхам,

торжественно, причем было сказано: „от гетмана и князя запорожского Турецкий

цесарь принимается за найвысшего пана, протектора" И T. д.

„Так то Хмельницкий исполнил Зборовский договор!" (восклицает совершенно по-

католически Аноним): „ему лучше быть бисурѵаном, нежели униатомъ".

Разсказ Анонима подтверждается лаконическою реляциею, в которой сказано:

„Напившись с Дорошенком, велел он утопить Ляхов. Сама упросила. Проспавшись, он

и сам раскаялся".

„4 августа" (продолжает безъименная реляция) „прибыл к нему ханский посол с

требованием (woiajac) идти в Московщину со всем войском, и чтоб 26 августа стоял на

границе, куда и султан-галга двинется с Ордою... Теперь разосланы всюду универсалы,

чтобы все готовились к войне, не только реестровые, но и охочие, только неизвестно, к

какой".

До приезда Осман-аги, не знал и сам Хмельницкий, к какой готовиться ему войне.

Заварив „с Ляхами пиво", он должен был пить его до конца, и для того, чтоб уцелеть на

кровавом пиру бросался в противоположные крайности.

Страна, еще не давно представлявшая возможность богатеть мещанам и жить

изобильно в хлебах, скоте, насеках селянам, сделалась теперь голодною не только для

отверженных землевладельцев, не только для козаков-реестровиков, но и для

окозаченных пахарей, которые волей и неволей перестали быть хлеборобами. Видя, что

ему не сдобровать среди раздраженной убожеством черни, Хмельницкий нашелся

вынужденным изобресть новую войну с кем бы то ни было и за что бы то ни было,

лишь бы привлечь к себе завзятых новой мечтой о добычном промысле, сделавшемся

почти единственным в Малороссии.

До нас дошла песня, вспоминающая Хмельнитчину и характеризующая чувства

хмельничан, пропившихся, голых и голодных:

Ой спав пугач на могиглу

Та й крикнув винъ~ пугуи Чи не дасть Бог козаченькам Хоть тепёр потугу?

ОТПАДЕНИЙ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ.

105

И день и нич войны ждемо,

Поживы не маем:

Давпб була Хмельнйченька,

Що вже й не згадаем...

Козак был подобен пугачу, падающему на степной курган с голодным, отчаянным,

зловещим для многих криком пугу! Его потуга, то-есть сила, обновлялась войною,

которой он ждал день и ночь для поживы. Война прежде всего и после всего

предпринималась из-за добычи, прославлялась ради добычи и переходила из рода в

род, как намять о добыче. С отчаянием, как голодающий на степных могилах коршун,

напевает и теперь еще козадкий потомок свою жестокосердую песню:

Ой колись мы воювали,

Та бильше не будем!

Тогб щйстя й тои дбли

По вик не забудем.

Коз&цкие историки, поэты и публицисты внушают своим читателям, что козаки