Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой

И остался дед Фиогней во всей деревне только с женой да двумя дочками — Соломеей и Полуферьей. Через месяц жена умерла. А через полгода вернулись еще несколько семей с севера — не понравились те места. И стали жить в глухой тайге, сажать огороды, охотиться, рыбачить. Больше их никто не тревожил.

Петр ходил по заросшим лопухами тропкам. Хатенки по пригорку разбежались далеко друг от друга.

— А зимой как?

— На лыжах, — пояснила старушка, повязанная белым платком, одетая в коричневое платье, сшитое на руках.

Петр видел жернова, резные прялки, сохи, плуги — вещи, которые выставляются сейчас в музеях. Все сделано своими руками, все было в употреблении не так давно.

— Чей? — вспомнил Петр и достал из кармана почерневший половник. Старики передавали его из рук в руки.

— Соломеин, кажись. Али Феоктистов?..

— Наш это, я мастерил, — сказал дед Анфелофий, белобородый старик, давно разменявший девятый десяток. На нем были домотканые синие в полоску штаны, засунутые в валенки с укороченными верхами. А катаной шляпе его «набежало» не меньше пятидесяти лет — так он определил сам.

Петра поразили имена стариков — Мамельфа, Соломея, Пуд, Фиогней… Полуторагодовалой Стеше-Степаниде тоже давали имя по «Прологу» — рыхлой захватанной книге, из которой посыпались тараканы, когда Петр тайком снял ее с полки в доме многодетного охотника…

В каждом огороде они должны были что-нибудь съесть — у кого репку, у кого морковку, у кого гороху. Их потчевали кислым квасом, предлагали молока, угощали шаньгами с «налёвкой» из брюквы.

Дед Фиогней зазвал гостей к себе в избу, на целое бревно ушедшую в землю. В переднем углу было завешено что-то потемневшей марлей. Наверно, иконы. Койка стояла под марлевым пологом — от комаров. На стене тикали ходики. Еще в 1902 году дед Фиогней купил их за рубль у одного мужика в Алапаевской волости в деревне Шадринке. У того хозяина они десять лет тикали, а с 1902 года у Фиогнея «шабаркают».

— От них только два колесика остались, остальное все моими руками переделано, — кивал старик на фанерный квадратик с разрисованным чернилами циферблатом.

Дед Фиогней слыл в этом поселке главным грамотеем, не считая, конечно, двух охотников — Илариона и Галактифона. Когда-то он по церковным книгам многих обучил здесь грамоте, только Пуд Иваныч не поддался: свою фамилию — Амосов — одолел лишь наполовину — «Амо» — и сказал, что хватит. Расписаться где потребуется сумеет, и ладно. Пуду Иванычу сейчас уже сотый годок пошел.

Руки у Фиогнея Еремеича золотые. Все резные прялки, туески и другие предметы домашнего обихода и хозяйского инвентаря делал главным образом он, и делал хорошо — красиво и прочно.

— Если бы батя не ушел в двадцатых годах в леса — большим бы человеком был в миру, — сообщил Петру охотник Иларион, который причалил к мостику часа через три после их приезда. Это его ребятишки сбежали к берегу, в его дом пришли уставшие и голодные «мореходы».

Жена Илариона — Полуферья — тяжело топталась возле огромной осевшей печи, ополаскивала в мутной воде миски, чашки, ломаные алюминиевые и деревянные ложки. Большой живот ее колыхался над крепкими ногами — женщина ждала очередного ребенка.

— Кто это, парень, к нам? — спросила, когда путники, сопровождаемые ее ребятишками, вошли в дом.

Познакомились быстро. Полуферья не очень удивилась их приезду.

— Дорогу-то, девка, скоро построят? — обратилась она к Петру. Гости поняли, что хозяйка вставляла в свою речь то «девку», то «парня» независимо от того, с кем разговаривала. Фаинку она, например, спросила: «Умаялась, парень, в дороге?» (Позднее они узнали, что и муж ее, Иларион, имеет такую же привычку).

Глазырин подал хозяйке щуку, пояснив, что сняли с их жерлицы. Женщина не удивилась, не обрадовалась, сказала:

— Завтра, парень, пирог спекем, а нынче уха у меня сваренная.

Уха была из вяленых карасей, мутная, невкусная, жидко заправленная картошкой. Полуферья вылила из чугуна в огромную миску, поставила на середину толстоногого стола, который вмиг, как мухи, облепили ребятишки, расхватали ложки.

— Исть-то, девка, нечем? — помяла подбородок Полуферья и достала с полки еще несколько деревянных ложек, обтерла их передником, подала.

Ребятишки азартно хлебали теплую уху, облизывали ложки и снова заезжали ими в миску, громко швыркали носами. Глазырин не ел.

А Петр и Фаинка, боясь обидеть хозяйку, все-таки несколько раз зачерпнули отдающей железом жижи, мужественно проглотили ее.

— Почему свежую рыбу не едите? — не удержался Глазырин. — Вон сколько ее в речке.

— Свежую впрок, девка, сушим да вялим. Зима-то долгая, робят-то много.

Петр и Фаинка были смущены тем, что приехали с пустыми руками, даже ребятишек угостить нечем.

— В следующий раз все будет по-другому, — неловко намекал Петр.

В опорожненную из-под ухи миску хозяйка налила густой простокваши. Ложки ребят так и вонзились в желтые прослойки — каждый норовил ухватить сливочек. Заметив их усердие, мать нахмурилась:

— Вы что же это, парень, гостям хлебнуть не даете?

И вылила еще целую кринку простокваши в другую миску. Глазырин облегченно вздохнул и стал есть.