Отправляемся в апреле. Радость с собой, беду с собой

Бабка перестала плакать. Вытерла под очками глаза.

— Давно уж это, соколик, забыла.

Вместо матерых староверов, которые, как он опасался, будут «затягивать в свои сети» молодежь со стройки, Петр увидел дряхлых стариков, обокравших себя, проживших без пользы, без людей, без радости.

— Увезем тебя с собой!.. — решительно предложил он бабке Пелагее.

Та испуганно затопталась у калитки.

— Нет уж, миленький, нет, голубчик мой…

— Все равно не поехала бы, — сказал Иларион, провожая на другой день гостей. — Боятся, парень, в миру жить. Одичали, отвыкли.

— Что же делать? — спросил Петр.

— А так уж… пока не помрут.

— А ты, Иларион? Ведь тебе же хочется на стройку.

Тот вздохнул.

— Галактифон в ваш леспромхоз нанимается, переезжать надумал, избу там рубит…

— А ты?

Иларион тоскливо оглядел серенькие домишки, разбросанные на высокой лесной поляне.

— А мне, девка, нельзя пока. Куда их?

Они уже сидели в лодке, когда увидели, как по тропке осторожно спускаются старики. Только Пуда Иваныча и бабушки Пелагеи не было среди них: не одолеть им эту горку.

— Попрощаться захотели, — сказал охотник.

— Иларион, — горячо просил Петр. — Будешь на стройке, разыщи нас. Мы бабушке Пелагее кое-что посылать можем.

— Ладно, — пообещал тот. — Девка же моя в вашей школе учится. Бываю.

Старики стояли темной кучкой недалеко от берега. Петр махнул им рукой, завел мотор, лодка рванулась от маленького причала, а старики все стояли неподвижной кучкой, смотрели вслед лодке, пока она не скрылась за поворотом.

«Вот дурни, вот дурни!» — с горечью думал Петр. Чувствовал, что бессилен, что не знает, как помочь им, сами бегут они от помощи.

На одной из стоянок Глазырин негромко сказал Петру:

— Ты вот тогда… в передний путь… намекнул мне насчет Пролетарской, 16. Думаешь, так просто бросить все и уехать?

Видимо, это было плодом его раздумий.

— Вы с теми стариками себя сравниваете? — уточнил Петр.

— Зачем? Хоть с тобой. Давай вот брось все да и поезжай на другое место.

— Куда? — заинтересовался Петр.

— А хоть на Пролетарскую, 16, — прищурился Глазырин.

Петр расхохотался, но быстро умолк, внимательно вглядываясь в собеседника.

— Сравнение ваше ни в какие ворота не лезет, — внушительно проговорил он. — Вы только чуточку поразмыслите, — поднял вверх палец, — чего оставляете вы, уходя с Пролетарской, 16, и чего бы оставил я, уйдя из поезда, со стройки.

И невольно перенесся мысленно в Медвежий, на лесную вырубку, и первозданная тишина, которая его сейчас окружала, нарушилась: ворвались рокот машин, звон пил, стук топоров…

«А я плаваю тут, по гостям разъезжаю!»

Он сердито взглянул на Глазырина. Тот, хмурясь, подправлял сучья в костре. Фаинка спала под кедром.

Через два дня Петр был уже в Медвежьем, а через неделю Глазырин сказал Фаинке:

— Ну, погостевал у вас, и хватит. Домой пора.

— Как?!

Глазырин не стал смотреть в лицо дочери, вытащил из-под койки большой мешок с молодыми, еще не набравшими ядреной крепости шишками, отсыпал из него в угол. Снял с полки пакет с сушеными белыми грибами, отсыпал из него в пустую кастрюлю.

Потрясенная девушка стояла, не говоря ни слова.

— Уж больно вы тут все шустры, — натягивая сапоги, глухо проговорил Глазырин. — Можно, конечно, так-то, когда ни кола ни двора…

— А у тебя там что, что у тебя там? — прошептала Фаинка.

Глазырин поднялся, с обидой посмотрел на нее.

— Руки мои там, дочка, — потряс большими кистями, — во всем мои руки: в дому, во дворе, в огороде…

— А у них — не руки?!

Фаинка шагнула к окну, дернула занавеску, тонкая нитка оборвалась, шторка скатилась на пол.

— Вот так и живете, — усмехнулся Глазырин. — Все на живульку.

— Ты за окно посмотри! На поселок, на трассу! Бессовестный! — крикнула Фаинка и, упав на кровать, разрыдалась с горьким отчаянием.

Глава сорок пятая

В конторе, несмотря на выходной, людно. Даже экспедитор с вертолетной площадки здесь — приколачивает в коридоре какую-то схему.

Основной шум идет из кабинета Ступина — два плотника срочно набивают панели из светло-зеленого линкруста. Ступин тут же. Придирчиво смотрит, ровно ли намечена линия, то и дело дает указания Шуре:

— Отскобли пятно с полу, видишь? Окна красили — наляпали… Портреты хорошенько вытри, сегодня мы повесим обратно.

Бухгалтерия чистит свои столы, рвет ненужные бумажки. Елена Прахова, повязанная платком, в фартуке, протирает газетами оконные стекла.

Оживленно в производственном отделе.

— Где папка? — шумит Бердадыш, роясь в бумагах, наваленных на столе. — Сколько раз говорю, не прячьте папку! Вчера смотрю — обратно нет папки! Где папка? Э, думаю, ладно! Нет — не надо. Завтра найдется. А пути начальства неисповедимы. Я домой, а «сам» на порог: дай, говорит, мне папку с расчетами по вокзалу. А я где возьму? Нету!

— Вот она, — молодой специалист — рыженькая — вынимает папку из стола начальника.

— Так ведь в столе! — шумит Бердадыш. — А я на столе ищу!