Отправляемся в полдень

Уж не знаю, что видят на моём лице Крон и Трон, но шарахаются, как от демона. И я свободная, окрылённая, мчусь к нему.

Нужна!

Спасу!

Мой!

Хочу! С протяжным «у» переходящим в мучительный стон.

Поддёргиваю юбку едва ли не до самых бёдер. Так удобнее бегать. Ещё бы каблуки вышвырнуть к чертям. Ну вот, что и следовало доказать: один застряёт между половицами, и я позорно лечу вперёд дельфинчиком, врезаюсь в Бэзила, едва не сбиваю.

Он поднимает меня, встряхивает основательно.

– Вы спятили, Айринн! Немедленно убирайтесь отсюда!

– Нет, Бэзил, – висну на нём, – не прогоняй. Я люблю тебя!

– То не любовь, – холодно и зло отталкивает меня, – просто похоть. Самый отвратительнейший из грехов. Вон, смотри, – и грубо, защемив волосы, разворачивает лицом к ней.

Luxuria омерзительна. Громадная, во все стороны выпирают груди и ягодицы, а кое-где – перевитые в сладострастном соитии куски тел. Явственно слышу шёпот, вскрики, призывы. Картинка мажется и плывёт.

Я хочу его.

Он самый красивый мужчина на земле.

Если он не возьмёт меня прямо сейчас…

– Уймись, блудница!

Пылающая ладонь, а вернее, лапа демона, останавливается в считанных миллиметрах от моего лица.

Немного отрезвляет.

И успеваю заметить атаку у него из-за плеча:

– Бэзил!

Он ловко, – прям Нео из «Матрицы» – уворачивается, и тварь переключается на него.

Оказываюсь права: куда там одному салигияру да ещё и с урезанной силой против такой громады.

Но каждый раз Бэзил упрямо встаёт. И снова бросается на монстра.

Нет, так нельзя, я просто стою и охаю! Так только хуже! Приходится ещё и меня защищать!

И тут…

…словно включается замедленная съёмка …

…тварь выпрастывает щупальце, которое пробивает Бэзила, нанизывает его…

… из-за рта кровь …

… драгоценными каплями на грязный пол …

…бьётся бабочкой, насаженной на иглу. И как бабочке, ему отрывают крыло. Швыряют к моим ногам, перья разлетаются и тают перегоревшей бумагой…

…ору, как в дурацких фильмах:

– Нет!

И тогда зерно взрывается, и, кажется, разрывает мне горло. Хриплю, корчусь. По жилам, выжигая рассудок, растекается зелёная лава. Мои вены начинают фосфоресцировать. А над лопатками, раздирая кожу, распахиваются крылья. Только не такие, как у Бэзила, не ангельские и не драконьи. Нет, мои крылья стеклянны, и перья в них – острее кинжалов. Я – стимфалийская птица. Опасна и несу смерть порождения тьмы.

Взлетаю, начинаю петь, иссекаю тварь ножами-перьями. От моего пения над Похотью вырастает пузырь. Прозрачный, радужно-мыльный. Растёт, растёт, а потом – взрывается…

И от этого мира остаются только хрустальные брызги…

Я тоже богиня. Низвергаюсь сверху, пою и дарую смерть…

…и не дожить до рассвета.

Гудок одиннадцатый

Старое проносится, будто мотают. Аж ртом воздух хватаю, так окунуло. И когда снова тут, в белой комнате, то вижу, как этот, которого спящий приложил фиговиной, скисает, что сдутый пузырь, и растекается в сопли. Зелёные такие, фи!

И кровь, что бежала по полу ручейком, – бурая лужица!

Только и успеваю в сторону сигануть, а то б меня всю засопливило. Смотрю на мужика, спящего, кароч, или проснувшегося, или как он там, тычу в слизня нашего внезапного и говорю:

– Вот же срань!

Гиль так всегда разражается, если хреновина какая случается.

Мужик соглашается со мной:

– Уходить надо, Машенька! – ну лан, пусть Машенька! уже не спорю.

– Верно, валим, – говорю.

А он мне:

– Только батю твоего сейчас заберём. Подсоби, – приседает у нар, – на спину его мне подсади, понесу. Юрка бы меня нёс.

Пыхчу, пособляю. А этот Юрка, мяклый весь и брыкаться горазд: брык только и опять в лёжку, а мне снова пыхти. Ненавижу мужиков-увальней. Наконец проснувшийся мой подцепляет его за руки, ухватывает под колено и, крякнув, встаёт.

– Идём, Машенька, ты биту-то захвати, – и на фиговину, которой соплистого успокоил, кивает.

Беру и говорю:

– Только я вперёд, а ты, дядя, меня во всём слушайся, там ща тоннели и коридоры будут, а я в них как та землетварь – выход нутрянкой чую.

Он топотит сзади, сопит недовольно:

– Где ты всего этого нахваталась? Кажется, Фил, – пых-пых, – на тебя дурно влияет. Вот очнётся Юра, скажу, пусть…

– Тише, дядя, – цыкаю. – Они!

– Кто? – спиной, блин, вижу его круглые зеньки.

– Да соплистые же!

Оборачиваюсь, прикладываю палец к губам. Он сглатывает и, офигев от меня, замирает, притуляет своего Юрку к стене.

А я перехватываю биту поудобнее и вспоминаю всё, чему сначала учил Пак, потом Гиль…

Ща мне кстати будет.

Кароч, они выворачивают из-за угла, и одного хреначу битой по черепушке, и та разлетается брызгами, как перезревшая груша. Другого – ногой с разворота, а третий, потерявшийся от моей крутости, отлетает в сторону и напарывается прямо на кулак проснувшегося. Дядя молодец, вминает соплистому нос, будто у того не рожа, а паренная картошка.

Потом мы даёт друг другу пятюню – меня Фил научил, когда ладонью растопыренной другую такую же хрясаешь – он снова взваливает Юрку на плечи, и мы несёмся вперёд, туда, где чую выход. Соплистые больше не попадаются… Дядя пыхтит:

– Ну ты, Машуля, даешь! Кому расскажу – не поверят. Да что там – Юрка не поверит! Прям Вандам какой-то!