Отражения

Точно так же, как есть два дорогих альбома, подаренные кем-то любимой дочери, когда та еще не была гувернанткой. И, подумала Амелия, переворачивая тонкую, полупрозрачную бумагу, которая отделяла страницу с иллюстрацией от остальных страниц, возможно, даже не знала, что однажды будет учить кого-то алгебре, праву и истории искусств.

С картинок в альбоме на Амелию смотрели знакомые герои.

Она узнавала сюжеты на гравюрах, называла их быстрее, чем замечала названия, мелкий шрифт внизу страницы. Это стало игрой – и леди Бронкль поддержала ее, улыбаясь на каждый верный ответ своей ученицы.

За окном шел снег, чай почти остыл, в классной комнате было прохладно и очень светло, и Амелия подумала, что это и правда чудесное утро.

А в комнате ее ждало письмо.

Точнее, писем и карточек было много: серебряный поднос с ними стоял на чайном столике у кровати Амелии. Люди, имена и лица которых уже почти стерлись из памяти, слишком уж быстрым был их круговорот, выражали Амелии свою радость быть знакомыми с ней, желали ей здоровья и сил после почти двух недель ежедневных балов и приемов, поздравляли с удачным дебютом и прочая, прочая, прочая. Среди вежливых, формальных посланий попалась парочка поэтических упражнений – столь же неуклюжих, сколь пылкими были чувства тех, кто их писал. Амелия покраснела от стыда, хотя ни в одной строке не содержалось ничего неприличного.

А если и содержалось, то Амелия не увидела.

В плотном конверте с печатью – белый линдворм на красном щите – пряталось письмо, от которого у Амелии слегка перехватило дыхание.

Она слишком хорошо знала геральдику, чтобы не понять, от кого было это послание.

«Я искренне сожалению, что грубо нарушил ваше одиночество вчера, – писал Ивейн Вортигерн. – И еще больше жалею, что не нашел в себе сил и красноречия, чтобы исправить свою ошибку сразу же, а также смелости и такта, чтобы найти вас в зале, в толпе, и удостовериться, что вы не так грустны, как показалось мне в галерее у гобелена. Смею верить и успокаивать себя тем, что это было лишь следствие игры света и тени, а также усталость, которую я понимаю, ибо, как верно заметил друг вашей матери, лорд Дамиан (фамилию которого я не имею чести знать), обязанность общаться – и быть веселым – и правда утомляет тех, кто не привык к ней. Потому я не буду навязывать вам свое общество, как это сделают десятки других, я не сомневаюсь, лишь выражу скромную надежду, что в Альбе этой зимой я вас снова встречу – и в этот раз поведу себя достойно своего имени».

Амелия перечитала письмо дважды и, воровато оглядываясь, бросила его в зажженный камин.

Потому что само письмо жгло ей руку не хуже огня, и Амелии очень, очень хотелось избавиться от него прежде, чем Кармиль или матушка, одна из сестринского бесцеремонного любопытства, вторая – из искренней родительской заботы, успеют его прочитать.

Если его уже не успел прочитать кто-то еще.

***

Платье, которое я должна была надеть на первую встречу с высшим светом этого мира, лежало в коробке, коробка стояла у стены.

Оно нервировало меня и, чем дальше, тем сильнее.

Перед сном я приподняла крышку и расправила шелестящую ткань, в которую было завернуто само платье. Пчелы и жимолость на рукавах, вышитые золотыми нитями, тускло блестели в свете кристалла. Очень красиво.

Очень… странно.

Если бы кто-то сейчас попытался упрекнуть меня в том, что я, подобно героиням романов из того, моего мира, ворочу нос от оказанной мне чести, я бы ни за что не признала его правоту. Мне нравилось платье – ровно как все остальные платья, которые у меня появились.

Мне не нравилось то, для чего оно было предназначено.

Еще одна роль, еще один обман, еще несколько часов на публике, в этот раз – на самом верху, перед глазами тех, кто владеет этим миром. Побыть куклой наследника – наследников – с той разницей, что нет никакой борьбы, никакой высокой цели, которая оправдывала бы вранье, только туманные пророчества, странная связь между мной и этим миром и таинственный заговор, частью которого я стала.

Там, в своем прошлом, в своем родном мире, я привыкла думать, что никогда не буду врать и обманывать, потому что все книги, на которых я росла, учили меня, что врать и обманывать – плохо. В детстве я, конечно, врала в мелочах, неумело и неловко, и меня раскрывали тут же – и наказывали. Потом я больше молчала, чем лгала: о друзьях, об учебе, о том, где я так задержалась, что приехала домой после полуночи. Мне всегда казалось, что сказанная ложь не просто однажды обнаружится, она повлечет за собой последствия – ужасные кары, самая главная и страшная из которых – твоя вина за все, что случилось.

Здесь, в этом мире, за один месяц существования в нем я наврала больше, чем, наверное, за последние пять лет своей жизни.

При других обстоятельствах, пожалуй, моя совесть не дала бы мне спать, но то, что было добавлено в чай, успокоило и совесть, и меня саму.