Отрывки из обрывков

Наш общесемейный гектар на даче – это моя родина. Когда больше 70 лет назад она была заселена молодежью типа меня и моими родителями – это была одна родина. Сейчас, когда по тому же гектару бегают правнуки, – другая. Вряд ли можно говорить о внутренней эмиграции. Скорее о некотором предательстве той родины, в которой я жил.

Обычно родиной обзывается обязательный набор: березки, лапти, частушки, куда издалека долго течет река Волга. Это примитивно! Я ощущаю родину в основном, когда уезжаю за ее пределы.

Есть люди, которые месяцами шастают по всему миру, ища приключений, радости, смысла и вещей. Я не против такого вселенского эпикурейства, но сам больше двух-трех недель вне дома не могу. Я не приживаюсь. Родина для меня еще – продолжение привычек. Я не могу пересилить привычку к этому гектару, к этому водоему, а не к Средиземному морю. Родина – это состояние. Состояние не в смысле рубли и бриллианты, а состояние души, тела и мозгов.

Степень ощущения родины у всех разная. Когда читаешь: этот хотел умереть на родине, тот мечтал, чтобы его останки перевезли на родину, – очень красиво. Но, мне кажется, если ты уже уперся отсюда, даже по самым уважительным причинам, умирай и хоронись там, куда уехал. Мечтать умереть на родине, не живя на ней? Какой-то цирковой фокус.

Отрывок 27. Многогранность

В будущем случайное появление моей фамилии в каком-нибудь незначительном издании будет сопровождаться сноской: «Ширвиндт А. А., актер, режиссер, педагог, художественный руководитель Театра Сатиры с 2000 по 2021 год, писатель, теперь даже и президент». Очень жалко, что я еще и не поэт, хотя я в общем-то немножко поэт. И, как у каждого большого художника, всегда в жизни несколько периодов цветовой гаммы – зеленый, голубой, красный.

Из зеленого:

Я шагаю по росе,
Ковыряю я в носе.
Если высохнет роса,
Я отстану от носа.

Голубой я проскочил, а теперь уже поздно.

А красный, то есть теперешний, начну с поэтического извинения:

Я не Гафт, не Губерман —
Поздно спохватился.
Престарелый графоман.
Вот и извинился.

* * *

Болтаясь в жизни круговерти,
Друзей теряя и скорбя,
Уже привычно – в каждой смерти
Частично хороню себя.

* * *

Когда лимит, как не обидно,
Исчерпан гордости и сытости,
Становится ужасно стыдно,
Что был когда-то знаменитостью.

Осмелюсь на правах рекламы предложить: принимаю заявки на пятиминутки-четверостишия по любой тематике. Недорого. Торг уместен.

Оказывается, жизнь длинная. В районе 65 лет создавалось ощущение, что короткая. Она была полноценной. Я не о морали, строе и карьере, а о чистой физиологии. До 65 прыгаешь на какую-нибудь подножку, можно даже спрыгнуть с подножки. Потом происходит затухание прыжков. Самое бодрое и осмысленное время – с 55 до 65, а дальше – как ветер летит, ничего не соображаешь.

Финал индивидуален. Горючее для физического долголетия организма – цинизм и ирония.

Сегодня вся жизнь складывается из необходимости действий, страшной опасности, что это действие не совершишь, и необыкновенной гордости, если что-то получилось.

Изучение старости на самом себе:

1. Встать и дойти.

2. Дойти и лечь.

3. Заснуть и проснуться.

4. Прочесть и не забыть.

5. Выпить и не упасть.

6. Или плюнуть на этот маршрут и остаться на старте.

Если бежишь, бежишь и добегаешь – это одно. Если бежишь, бежишь и не добегаешь – это другое. А если уже и не начинаешь бежать – третье.

Была мечта – месячишко на Валдае посидеть на пирсе, где я сидел в течение 25 лет. Но Дом отдыха закрыт, карантин. Все, кто меня любит, говорили: «Давайте найдем альтернативу». Но ее найти трудно. Там я спускаю ноги с койки, надеваю шлепанцы, встаю, иду к двери, беру удочку, ведерко, выхожу, делаю четыре шага, сажусь в кресло и забрасываю.

Когда сорвался Валдай, я подумал: наверное, правильно. К воде я иду еще нормально, а назад, в горку, уже надо подниматься с палкой. А как тогда нести удочку? А если, не дай бог, в ведерке плещется четыре пескаря? На какой предмет тела его вешать? Никаких выпуклостей уже нет, чтобы зацепить ведерко. Боженька меня спас, я могу говорить: «Закрыто, пропала рыбалка».

Отрывок 28. В строю или в струю

Чинил зуб у своей вечной зубнихи. Она гениальный врач. Не открыла зубодробительный кабинет, где просто показать челюсть стоит 573 доллара, а сидит в старой государственной клинике.