Отрывки из обрывков

Но там часто меняются главные врачи. Сейчас пришел новый, который взял их в руки по-настоящему. От ворот до корпуса там идти метров 100, и машину не пускают. Чтобы пустили, надо выйти лично на него, но выйти на него могут не все. Есть одна, которая может выйти, но она в отпуске. Если договорятся, что она из отпуска позвонит и сумеет убедить начальника… И это проделали, и он сказал: «Пусть въезжает». Я въехал и на палке поднялся в кабинет.

А Лариса приготовила мне старую фотокарточку, на которой я вишу, зацепившись за какую-то корягу над морем – с длинными ногами, осиной талией и полным ртом зубов. Это она мне подготовила для бодрости.

Вообще шлагбауманизация страны приобретает размеры катастрофы. Шлагбаумы везде. Особо жесткие правила въезда на телестудии. А так как павильоны телекомпаний в Москве размещены сегодня во всех цехах бывших столичных заводов, въезд туда приравнен к проникновению на секретное, военное производство.

Подъезжаешь – уютная будка с телевизором, холодильником и чуть ли не с двуспальной кроватью. В углу за миниатюрным письменным столом «начальник», а около – два амбала в камуфляжах.

Один выглядывает в окно и идет докладывать «застольному» о ситуации при въезде. Возникает пятиминутное совещание, потом «начальник» выдает подчиненному огромную амбарную книгу, тот выходит из сторожки с непроницаемо-брезгливым лицом и долго сверяет номерные знаки с накаляканными цифрами в альбоме. Причем делает это с двух сторон автомобиля, очевидно подозревая, что номера спереди и сзади могут быть разные.

В это время младший по чину просит водителя выйти и открыть багажник, чтобы убедиться, что на территорию студии не ввозят наркотики и боеприпасы. Причем багажники открывают и при въезде, и при выезде, очевидно надеясь, что при выезде могут обнаружить расчлененный труп главного редактора канала.

Так вот, после процедуры досмотра оба входят обратно в сторожку и докладывают «начальнику» о результатах проверки. Тот устало встает и нажимает какую-то кнопку. Шлагбаум подагрически вздрагивает, рывками поднимается, и тут нужно исхитриться быстро проскочить, чтобы эта палка не трахнула машину по крыше.

Если предположить, что эта команда работает посменно, то очевидно, что за неделю их накапливается человек девять на один шлагбаум, а шпалы по-прежнему кладут зеки, узбеки и комсомолки 50-х.

Мой автомобиль «Победа» был с непредсказуемостью следующей поломки. Только-только ты с трудом при помощи горчицы залепил текущий радиатор, вздохнул и поехал, в это время накрывается левая полуось.

Тогда в таксопарках под чебуреки и пол-литра делали ремонт. Ты выезжаешь на украденной новой полуоси и думаешь: «Ну слава Богу!» В это время отказывает электрика. Пытаешься сначала сам найти искру: идешь от аккумулятора ко всем датчикам и предохранителям, от них – к приборам и фарам.

Когда понимаешь, что не получится, опять покупаешь чебуреки и пол-литра и едешь в таксопарк, где мужики сразу тебе говорят: «Ну что ты, б…, не видишь? Это же, б…, замкнуло эту х…ню. Видишь?» Размыкают. Опять весь пропахший чебуреком выезжаешь. И так бесконечно. Если отказывает то, что знаешь, это счастье.

Я был специалистом по карбюраторам и бензобакам. Жиклеры вывинтишь, продуешь. Лучше всего продувать ртом, он дает сильную струю.

Мой организм – это старая «Победа». Как в «Победе» набивали солидолом шарниры рулевых тяг, чтобы они не скрипели и не стучали, так и в меня замечательный хирург Володя огромным шприцем вкалывает дефицитную смазку в коленку, и она ходит. Недолго. В это время распухает ухо. Почему после коленки ухо? Казалось бы, есть еще другая коленка.

Если сейчас рассказать техническое состояние меня, это будет отдельная глава, которая грозит вызвать страшные рыдания читателей: «Неизученная непредсказуемость порядка отказа функций жизнедеятельности». Но, если встаешь утром и коленка и ухо относительно ходят и слышат, тогда – фонтан бодрости, ума и афористичности.

Начинаем стремительно становиться сначала никому не нужными, а потом обузой. Больше всего боюсь быть обузой и посмешищем.

Единого врачебного мнения относительно состояния моего организма нет. Считается, что хороший человек – не профессия. Если гениальный хирург – сволочь и антисемит, лучше зажмурить глаза и отдаться ему. Но если болезнь неизлечимая, то лучше бездарный, но тонкий и трогательный человек.

Он вылечить не способен, но на нем белый халат и это надежда на что-то. Он может поговорить, подержать тебя за руку, послушать пульс и спросить: «Как вы себя чувствуете?» И можно ответить, как я себя чувствую. Он будет кивать, мысленно понимая, что пиз…ц.

Мечтаешь начать ничего не делать, потому что нет сил ни моральных, ни физических, а когда начинаешь это пробовать на практике и садишься в углу террасы около комаров и смотришь на ветку с дроздом, этого хватает на пять минут. Нет сил ничего не делать.