Отсчёт пошел!

Что значит для поэта отсутствие свободы, постоянное унижение, непризнание и необоснованное обвинение во лжи? Любой пишущий человек ответит — это страшное мучение.

Этой же ночью Платона не стало. Не стало и его 18 стихотворений.

Даже не хочу говорить об этом.

Иван

Мы договорились с ней встретиться на углу двора возле нашего дома. Вечером она должна была выйти и вдвоем мы хотели направиться наугад в любую страну.

— И ты можешь по-разному говорить? — спросила Лида сразу после знакомства.

— Hoàn toàn, không có ngoại lệ (Абсолютно, без исключений), — ответил я.

— Это по-какому?

— Вьетнамский.

— А еще что-нибудь?

— Νεκρές γλώσσες ανήκουν στην τελειότητα (Мертвыми языками владею в совершенстве). Это греческий.

Она радостно засмеялась. И хотя смех был милым и искренним, от меня не ускользнула ее дерганость. Она была чересчур резкой, когда говорила, и даже просто двигалась. Будто ее что-то мучило.

— Все-все-все знаешь?

Я просто кивнул в ответ.

— А я могу умножать в уме четырехзначные числа. Вот.

— Здорово.

Я, конечно, удивился такой способности. Сам-то даже складывать могу только по пальцам, и тут же подумал, а зачем ей это надо. С другой стороны, зачем мне все языки мира, я же Басё в подлиннике могу прочесть? Думаю, для жизни хватило бы… ну, четырех, и то, выше крыши. Куда же больше? Но там решили не мелочиться. Все, значит, все. Главное, чтоб потопа не было.

В наших разговорах мы старались не затрагивать эту тему, уж больно далека она от сегодняшнего дня и слишком много уже возложено на нас. Дескать, мир на грани ядерной и экологической катастроф, а взрослые даже не думают что-либо предпринимать. Так что, дети, вам и карты в руки. Дерзайте!

Я-то дерзну, меня это даже прикалывает, спасать мир. Но Лида… Она слабая и хрупкая, ей надо больше быть в тишине и одиночестве, заниматься своей математикой. Но когда ты третий ребенок из четырех, шум, гам и круглосуточно работают то телевизор, то компьютер, тут особо не уединишься.

Однажды она спросила меня как бы между прочим:

— Если ты попадешь в другую страну, ты, наверно, сможешь общаться с тамошними жителями?

— Смогу, — кивнул я, — но знать местный язык, это мало. Надо понимать культуру, привычки этих людей. Я больше полезен, как переводчик.

— Понятно, — сказала она якобы беззаботно, — значит, будешь переводчиком, а я математиком.

И она всегда что-то вычисляла — чертила свои формулы на земле, царапала гвоздем по скамейке, а иногда получалось стянуть у старших братьев тетрадь и ручку. В такие моменты она уходила в свой мир и до нее не достучишься.

— Знаешь, что тут написано? — спросила она, показывая исписанные листки.

— Нет, — честно ответил я.

— Эх ты, не можешь перевести с математического на человеческий! — улыбнулась она.

Она редко смеялась, очень редко, но тут же превращалась из нервного озлобленного существа в маленькую симпатичную девочку, у которой нет никакого повода для грусти. Если бы так было всегда.

Как-то она поинтересовалась:

— Когда ты родился, родители были тебе рады?

— Я приемный, — поведал я секрет, не очень-то меня тяготивший, — поэтому не могу сказать.

— Приемный, — обрадовалась она, будто это что-то меняло.

— Ну да.

Я катал машинку по воображаемой дороге, и даже думать не хотел ни о каких странах, как вдруг услышал:

— А я хочу убежать.

— Куда? — спросил я растерянно, чувствуя, что понемногу попадаю в переплет.

— Хоть куда. Мне абсолютно все равно. Давай, вместе убежим!

— Я не хочу убегать, — возразил я, — мне-то зачем?

— Ну, твои приемные родители… они тебя любят?

— Конечно, любят! Еще как!

Это было для нее легким шоком. Обычно приемные дети ущемляются во всем. Их бьют, над ними издеваются, они не доедают и обязательно выполняют грязную работу. Приемный ребенок, это или забитый раб, или несломленный бунтарь, убегающий из дома. Но в реальной жизни все несколько иначе. Если бы сейчас объявились настоящие родители, желая заполучить меня обратно, я бы и секунды не раздумывая, послал их, даже если у них в глазах стояли слезы раскаянья.

— А, ну тогда конечно, — разочарованно сказала, почти прошептала, она, — тебе убегать нельзя.

Мне нельзя, а вот ей можно, и она дважды убегала из дома. Первый раз ее поймали на вокзале, когда она пыталась взобраться на крышу вагона. Желание убежать было настолько сильным, что проводник, пытавшийся воспрепятствовать ей в этом, получил каблуком туфли по лицу. Потом были слезы, ругань. Но первый звоночек до родителей не дошел.

Второй раз ее подобрали уже на обочине федеральной трассы. Два дня она шла вдоль дороги, скрываясь от машин в лесу. А на третий в изнеможении легла возле дорожного знака, готовая умереть, но не возвращаться. На этот раз родители обратились к специалисту. И вроде душевное равновесие было восстановлено. И вот, опять…

— Бабушка приехала, — сообщила она однажды.

И видимо, это было неприятным событием, учитывая, что бабушки с внучками обычно ладят.

— Убегу, обязательно убегу, — твердила она и растирала плечи, будто замерзла.

— Опять поймают, — напомнил я.