Отторжение

В каком-то смысле так и есть. Вот она выходит на площадь, выложенную белой и красной плиткой в виде рыбьего скелета. Мрамор все еще хранит утреннюю прохладу, чувствуется даже через подошвы сандалий. Ее передвижения строго горизонтальны, было бы ложью утверждать что-то иное – и все же она тонет. Нетерпеливые водители, кричащие витрины, гудки, выкрики, скутеры, ловко виляющие в автомобильных пробках, – а она тем временем делится пополам. Обычное утро в обычном греческом городе, обычная женщина – но и кто-то еще, доселе неизвестная ей личность. Неизвестная эта личность к тому же одержима, ее обуревает жадность; одержимость и жадность гонят ее в забытые крипты давно забытых событий. Чем она занимается? А вот чем: раскопками забвения. Как назвать это занятие? А вот как: археология памяти. Собрать воедино страсть и ненависть, разбитое и склеенное, рваное и сшитое, памятное и утаиваемое, ночные кошмары, не сказанные слова, не вспаханную землю, швы и прорехи, шаль на чьих-то плечах в прохладный вечер, торчащие из нее кончики ниток, за которые надо потянуть и надеяться, что не оборвутся. Задержавшаяся на века любовь, нежность и хрупкость давно умерших людей…

Уж не сходит ли она с ума? Может, эта ее одержимость поисками утраченного времени – всего-навсего симптом, известный в психиатрии под термином idée fixe, навязчивая идея? К тому же навеянная Прустом?

И что? Есть разные виды сумасшествия. Истинное сумасшествие как раз и состоит в том, чтобы уступить власть забвению. Для тех, кто не хочет помнить, остается только одно: ложь. Ложь, придумываемая политиками в оправдание прошлых и будущих злодеяний. А память и есть истина. И путеводная звезда. Тот, кто на заре человечества сунул руку в костер, так и продолжал бы совать ее ежедневно, если бы не помнил, почему этого делать не следует.

Эту мысль надо вышить крестиком, решила Катрин и оставила пометку в блокноте.

Она дошла до площади, где до сих пор сохранились развалины Иегуди Хамам, еврейской микве[39]. Кирпичного цвета низкое здание с остатками куполообразной крыши, бросающийся в глаза анахронизм среди прямоугольных очертаний высоких современных домов. В пустом бассейне валяются стеклянные бутылки, на стенах следы мочи. Эта баня стояла здесь самое малое пятьсот лет, Видаль Коэнка наверняка приходил сюда с отцом и братом.

Катрин положила ладонь на каменную кладку. Чьи-то руки прикасались к этой стене и сто, и двести, и пятьсот, и тысячу лет назад… хорошо бы, если бы так можно было передать им всем привет. А может быть, время не линейно? Может, оно присутствует постоянно, так же как постоянно присутствует пространство? Для тех, разумеется, кто хочет и способен это заметить.

Подошла женщина с мобильником в розовом с блестками футляре и с заметным русским акцентом спросила, не знает ли она, как пройти к супермаркету.

Катрин пожала плечами – она представления не имела, где в Фессалониках расположены торговые центры.

Женщина почему-то смутилась.

I thought you were Greek.

Наверняка Флора пела маленькому Видалю испанские колыбельные. Старинный кастильский диалект стал языком, на котором он произнес первые слова, – а вместе с языком пришла сефардская гордость. Испанские евреи знали себе цену. Их песни, их молитвы, их ремесленники-виртуозы и непревзойденные книгоиздатели, мудрость сефардских раввинов, их обычаи с многотысячелетней историей – неиссякаемый источник для самоуважения, передающегося из поколения в поколение.

Сотни лет, до изгнания, они были советниками королей, придворными лекарями, великими мореплавателями – на службе как у христианских, так и у мусульманских властителей на Иберийском полуострове. Власть захватывают то одни, то другие, передают из рук в руки и разоряют собственные владения – все с теми же идиотскими заклинаниями: огнем и мечом! Во имя Господа нашего Иисуса Христа! Во имя Аллаха! Знамена с полумесяцем и крестом сменяли друг друга – но испанские евреи уцелели. И поскольку они в большинстве свободно владели арабским, то завязали отношения с El-Andalus, Андалусией, той частью полуострова, которой владели мусульмане.

Испанские евреи продолжали печатать книги – на латыни, иврите, ладино и арабском.

Когда их изгнали из Испании, им не позволили взять с собой ничего, но главного отнять не могли – их обширных знаний[40]. Знания не требуют места, не требуют носильщиков и телег, их нельзя украсть или отнять. История испанских евреев – история изгнаний и преследований, история их боли, их слез. И все же, несмотря на боль, несмотря на слезы и гонения, сефард всегда остается сефардом. Испанская гордость не позволяет сефарду гнуться под ударами судьбы.

Видаль Коэнка очень рано научился презирать los todescos – евреев не-сефардов. Жениться на todesco – немыслимо. С детства ему внушали опасность смешения с другими группами. В его окружении не было никого, кто решился бы на такой шаг.

Нарушившие этот закон – отщепенцы. Потеряны для общины.