Отторжение

Но и среди испанских евреев существовали серьезные различия. Вести свой род от первых евреев, изгнанных из Испании в конце пятнадцатого века, считалось куда более почетным, чем от тех, кто прибыл в Салоники позже. Успех и богатство, конечно, кое-что значили, достоинство и праведная жизнь тоже принимались в учет, но решающую роль играло происхождение. Происхождение – это все. Даже фамилии доказывали высокое происхождение. Например, Альтерак происходит от испанского alter raza, высокородный. Выражение una buena familia – своего рода знак качества. Она (он) из хорошей семьи. Как, например, Флора. Бедность никак не умаляла ее средневековую гордость. Деньги, собственность… несмотря на их отсутствие или скудость, она была горда и надменна, как испанская королева.

Гордость, переходящая в надменность, передается по наследству. Коэнка… от Флоры к Салли, от Салли – к ней самой, к Катрин. Иначе она не называла бы себя Воительницей, не декларировала бы самой себе так пышно свои воинские подвиги, не сражалась бы так яростно против забвения, не пыталась бы заставить вековое молчание разразиться потоком событий, слов и упреков.

Я борюсь с забвением, написала она в дневнике, и ее тут же начал разбирать смех. Какая идиотская самонадеянность! История, конечно, знавала самонадеянных полководцев, но не настолько же… Армия состоит из одной-единственной женщины средних лет, и ей поставлена задача: засыпать горстью осколков бездонную пропасть. А что она умеет? Что она знает о стратегии, о военном искусстве? Ничего. У нее другая задача: в воздушных потоках прошлого, в пока неуловимых, но наверняка существующих излучениях душ давно умерших людей найти саму себя. Она ведет оборонительную войну: не дать забвению поглотить их имена, их могилы… Воительница утраченной памяти, вот каков ее воинский титул. Пусть победы видны только ей, неважно; утешает другое – поражения в борьбе с непобедимыми Present, Past, Future не заметит никто. Никто не напишет про них в учебниках истории – ни с сожалением, ни с насмешкой.

Примерно в те же годы, что родился Видаль Коэнка, в Салониках появились новые беженцы: русские евреи бежали от погромов, заполыхавших в России после убийства царя Александра II. Якобы один из этих несчастных стоял у причала, совершенно одинокий, бездомный, и спрашивал всех прохожих: ma shemeha? – как тебя зовут? Очевидно, единственная фраза, которую он мог произнести на иврите. Местные евреи смеялись и показывали на него пальцем. Его растерянность и испуг стали как бы общим образом вновь прибывших, они получили прозвище машемехос. Язык, идиш, тоже стал именоваться машемехским, а синагога получила название Москва.

Как и всем новым эмигрантам в Салониках, им предстояло приспособиться – не столько к обычаям правящих турок, сколько к способу жизни испанских евреев. Они должны были не только выучить язык сефардов. Они должны были пройти сложный процесс ладинизации. Русское еврейство должно было постараться принять облик испанского еврейства образца пятнадцатого века. Короче, русские евреи должны были подчиниться сефардским правилам существования – этот путь до них уже прошли венгерские, польские и французские евреи. Даже говорящие по-гречески, те, что жили здесь со времен проповедей апостола Павла, и те были вынуждены ладинизироваться, хотя сефарды пришли много позже. Постепенно происхождение перестало играть хоть какую-то роль, все присоединились к самому большому, самому влиятельному и самому гордому сообществу. Все заговорили на языке Сервантеса и стали гражданами самопровозглашенной, пусть и неофициально, сефардийской республики, la republica sefardita.

Примерно в то же время, когда родился Видаль Коэнка, в Салониках произошло и другое событие: один из пожизненно заключенных оштукатурил тюремную башню, в которой сидел. Внезапно башня сделалась снежно-белой, она сияла в небе, как минарет или облако, как снег, выпадающий в Салониках в редкие зимние дни, когда дует ветер с Вардара. Невозможно захватить – и невозможно покинуть. Символ неприступности. Злодея, совершившего этот подвиг, выпустили на свободу – посчитали, что он искупил свое злодеяние. А башню без большой фантазии назвали именно так, как она выглядела, – Белая башня.

Белая башня… Ее изображение можно найти на тысячах открыток и миллионах селфи. Катрин отметила, что вряд ли кто в городе знает, что здесь когда-то – и не так давно по историческим меркам – стояли тридцать мечетей, двадцать минаретов и тридцать две синагоги. Все, что было, вырезано из памяти, как вырезают из фотографии изображение бывшего друга, а ныне недруга. Половина твоя, а половина – ничья. Пустота.

Вот поэтому я и тут, записала Катрин. Хочу увидеть то, чего увидеть нельзя. Все, что было, – отторгнуто и забыто.

Подумала и добавила: Отторжение не лечится.

Эту фразу подчеркнула дважды.