Отторжение

Первого августа 1917 года Видаль прочитал в газетах о большом пожаре в Салониках и заплакал. В субботу в синагоге только об этом и говорили. Все, что они знали и любили, сгорело. Их переулки, их базарчики, кастильская синагога, где они молились, – и еще самое малое двадцать пять синагог. Третья часть города превратилась в пепел и головешки. Сгорела самая большая в мире библиотека еврейской литературы, сгорело издательство, выпускающее школьные учебники. Мало того – сгорел сефардский архив со всеми документами. Дом, где они жили. Даже лодки в гавани. Чалки отгорели, и лодки дрейфовали в море, как огромные факелы. Десятки тысяч жителей расселили во временные лагеря.

Еврейский квартал располагался рядом с гаванью, это был самый густонаселенный район города. В многочисленных кафе собирались политические активисты, там же помещались редакции газет, освещающих жизнь испанских евреев. Банки, десятки мастерских, магазинов и предприятий – сгорело все. Остались дымящиеся руины.

Бедствие было такого размаха, что стало туристическим аттракционом. Фотографии черного неба и дымящихся развалин тиражировались тысячами открыток с подписью:

Сувенир из Салоник: инцидент 1917 года.

Власти воспользовалось случаем: судьба подкинула шанс эллинизировать Салоники.

На месте средневекового убожества должен появиться новый город. Сменить национальность, перейти с мусульманского управления на истинно христианское, переименовать Салоники в Фессалоники, а заодно и поменять население. Большие красивые дома в центре, четкая и понятная, геометрически правильная планировка. Названия улиц и площадей заимствовали из славной греческой истории. Город заселили христиане. Десяти тысячам мусульман и пятидесяти тысячам евреев вернуться не позволили.

Обязанности братья поделили: Морис, человек женатый, занимался текущей работой, не покидал Лондон, а Видаль то и дело ездил в Европу договариваться с поставщиками. Он с детства отличался незаурядной способностью к языкам и замечательно ориентировался: если кому-то заблудившемуся в чужом городе, в чужой стране случалось спрашивать у Видаля дорогу, тут же получал мгновенный и точный ответ.

Началась Первая мировая война. Турция и Британия оказались врагами. Над семьей Коэнка нависла опасность интернирования и высылки. Были и смягчающие обстоятельства: по версии властей, многие жили в Османской империи по стечению обстоятельств и против своей воли. Армяне, греки, палестинцы, сирийцы и христиане рассматривались как “дружески настроенные инородцы”. Евреи тоже относились к этой категории – но только если они приехали из Багдада или Алеппо. А в случае Видаля – не так самоочевидно. Считалось, что у евреев из Салоников связи с османами прочнее и дружественнее, чем у других национальных меньшинств. Они, эти сомнительные евреи из Салоников, якобы всегда проявляли лояльность к туркам, предоставившим им кров после изгнания. Следовательно, евреи из Салоников – скорее всего, враги.

Дед Катрин не был ни турком, ни греком, ни британцем – он не входил ни в одну из наспех принятых категорий. Мало того – ему никак не удавалось подтвердить свою личность. Все, что у него было, – свидетельство о рождении, выданное несуществующей османской администрацией. А греки, разумеется, не хотели считать его греком. Видаль оказался на ничьей земле. Британские канцелярии разводили руками – они просто-напросто не знали, что с ним делать. Малоутешительные примеры перед глазами: многие испанские евреи провели несколько лет в лагерях для интернированных на острове Мэн.

Видаль жил в постоянной и мучительной тревоге, решила Катрин. Но никаких документов она не нашла. Значит, каким-то образом ему удалось избежать штемпеля “потенциальный враг нации”.

Никаких сомнений – ему ничего так не хотелось, как получить британское гражданство, стать таким же, как все.

Дайте только войти, место я найду сам.

Катрин прочитала все документы его дела, пролежавшего в подвале британского государственного архива девяносто лет. Напечатанные формуляры и анкеты, рукописные примечания, бюрократические реверансы чиновников средней руки перед вышестоящими. Она прочитала анкету, заполненную Видалем в 1925 году, – просьба о предоставлении британского гражданства. Безупречный английский, очень красивый, утонченный почерк.