Отвоёванная весна

- Что это - фашистская листовка? - спрашивает Пашкович, очевидно, удивленный и этим уверенным тоном, и этой осведомленностью.

- Нет, зачем фашистская. Наша сводка.

- Наша? Откуда?

- Люди проходящие сказали.

- Какие люди?

- А кто их знает... Я не спрашивала, они не говорили.

Хозяйка выходит в сени. Мы невольно переглядываемся.

- Понял, комиссар? - взволнованно шепчет Рева. - Партизанский приемник работает, не иначе...

Учительница сидит на лежанке. Она делает вид, что ей безразличен наш разговор, что она увлечена книгой, но время от времени вскидывает ресницы и быстро оглядывает нас.

- Куда путь держите, гражданочка? - спрашивает учительницу Рева.

- В хутор Михайловский

- Там у вас тоже знакомые? - вмешивается Пашкович

- Нет, дела, - уклончиво отвечает она.

- Какие дела, если не секрет?

- Разные.

Таня, одиноко сидевшая у порога, наконец снимает пальто. Пытается повесить его на вешалку, но пальто падает, и из кармана высыпаются какие-то бумажки и фотографии. Она наклоняется поднять их. Чапов предупредительно бросается на помощь.

- Это кто? - спрашивает он, внимательно рассматривая одну из фотографий.

- Брат мой, - застеснявшись, отвечает Таня.

- А ну-ка, побачим, якой брат у Татьяны. - Рева берет карточку, смотрит на нее и, улыбаясь, протягивает мне. - Дивись, комиссар.

На фотографии Никитские ворота в Москве. Высокий юноша стоит у высеченного из камня Тимирязева, закутанного в докторскую мантию. Под фотографией подпись:

«Смотри, Татьянка: даже Клементий Аркадьевич и тот тоскует без тебя. Ждем оба - Тимирязев и твой Иван Смирнов».

- Нияк в толк не возьму, - глядя с хитринкой на Татьяну, говорит Рева, отдавая ей карточку. - Твоя фамилия Кутырко, а родного брата Смирновым кличут?

Таня краснеет и опускает глаза.

- Можно взглянуть? - неожиданно поднимается учительница.

Таня неохотно притягивает фотографию.

- Як же так получилось, товарищ Таня? - пристает Рева.

- Да ты не стесняйся, Татьяна, - улыбается хозяйка. - Какой же в этом грех... Нет, Иван не брат ей. Это ее нареченный...

- Знаю твоего Ивана, - говорит учительница, кладя фотографию на стол. - Знаю, - уверенно повторяет она. - Он в лагере сидел, в хуторе Михайловском. Сама вывела его оттуда.

- Ты?.. Ваню?.. Как же? - и Татьяна даже приподнимается на стуле.

- Как? Это уж мое дело... Ну да ладно, скажу: о нем у меня особое письмо было... Одним словом, девушка, вместе с твоим Иваном дошла я до Подлесного. Здесь он упросил остаться дня на три...

- Погоди, погоди, не путай, - взволнованно перебивает Татьяна. - Ваня не мог дойти. Он тяжело ранен.

- Пустяки. В левую руку. Ходит - не угонишься.

- Вот как... Значит, одни бьются, умирают, а другие мужей себе добывают? - не удерживается Рева.

- Нет, не для того выводила я из плена лейтенанта Смирнова, - и брови учительницы сходятся над переносьем. - Поважнее у него дела есть.

- От кого же у вас было письмо о лейтенанте Смирнове? - спрашивает Пашкович.

- От Иванченкова, старосты Смилижа.

- С каких же это пор сельский староста получил право приказывать коменданту лагеря?

- Это было заранее договорено с Павловым, бургомистром Трубчевска, - неохотно отвечает учительница.

- Так... Странно... Что-то уж больно ловок ваш Иванченков, если он в таких тесных отношениях с фашистским комендантом и предателем бургомистром, - резко замечает Пашкович.

- Прежде чем говорить о человеке хорошее или плохое, - в свою очередь вспыхивает девушка, - надо хотя бы немного знать его!

- В таком случае, кто же, по-вашему, Иванченков?

- А вы приходите в Смилиж да сами посмотрите на него.

- Перестань, Муся! - останавливает Ева. - Пожалуйте ужинать, товарищи.

Хозяйка пропускает всех в соседнюю комнату. Мы остаемся втроем: Пашкович, Ева и я.

- Сама ничего толком не знаю об Иванченкове, - говорит хозяйка. - Сейчас все так перемешалось. Только сердце почему-то подсказывает: Иванченков наш, советский человек.

- В таких делах сердце не советчик, товарищ Павлюк, - сурово замечает Пашкович. - Этим Иванченковым надо заняться.

- Только не сейчас... Скажите, Павлюк, - вспоминаю я. - Нам Таня рассказывала, будто у вас жил какой-то друг вашего мужа.

- Как же, как же... Капитан артиллерист Илларион Антонович Гудзенко. Он был ранен в районе Буды, подлечился и пришел ко мне. Дней пять жил. Хотел было организовать здесь партизанский отряд, да каратели нагрянули, и он пока ушел в Хинельский лес, отсюда километров тридцать-сорок.

- Ну, а больше к вам никто не заходил? - спрашиваю я. - К примеру, такой же, как Гудзенко? Или вроде него? Скажем, подпольщик?

Ева вскидывает глаза. В них явное смущение. Она внимательно смотрит на меня, словно решает, смеет ли поведать нам то сокровенное, о чем никому не должна говорить. И, наконец, решается.

Ева рассказывает, что дня три назад приходил к ней какой-то человек, ночевал у нее, настойчиво расспрашивал о Гудзенко и ушел в Новгород-Северский. Сказал, будто работает там по важному заданию из Москвы. Обещал еще зайти и научил ее выкладывать особый знак - холст на дорожке: не хотел, чтобы его кто-нибудь видел у нее.