Овод

The shadow of the episcopal throne was broad enough to cover him, and he crouched down in the darkness, holding his breath.	Тень, падавшая от епископского кресла, была так велика, что скрыла его совершенно. Он пригнулся там в темноте и затаил дыхание.
"My poor boy!	- Мой бедный мальчик!
Oh, God; my poor boy!"	О господи! Мой бедный мальчик!..
The broken whisper was full of such endless despair that the Gadfly shuddered in spite of himself.	В этом прерывистом шепоте было столько отчаяния, что Овод невольно вздрогнул.
Then came deep, heavy, tearless sobs; and he saw Montanelli wring his hands together like a man in bodily pain.	Потом послышались глубокие, тяжелые рыдания без слез, и Монтанелли заломил руки, словно изнемогая от физической боли.
He had not thought it would be so bad as this.	Овод не думал, что padre так страдает.
How often had he said to himself with bitter assurance:	Не раз говорил он себе с горькой уверенностью:
"I need not trouble about it; that wound was healed long ago."	"Стоит ли об этом беспокоиться! Его рана давно зажила".
Now, after all these years, it was laid bare before him, and he saw it bleeding still.	И вот после стольких лет он увидел эту рану, из которой все еще сочилась кровь.
And how easy it would be to heal it now at last!	Как легко было бы вылечить ее теперь!
He need only lift his hand--only step forward and say:	Стоит только поднять руку, шагнуть к нему и сказать:
"Padre, it is I."	"Padre, это я!"
There was Gemma, too, with that white streak across her hair.	А у Джеммы седая прядь в волосах.
Oh, if he could but forgive!	О, если бы он мог простить!
If he could but cut out from his memory the past that was burned into it so deep--the Lascar, and the sugar-plantation, and the variety show!	Если бы только он мог изгладить из памяти прошлое - пьяного матроса, сахарную плантацию, бродячий цирк!
Surely there was no other misery like this--to be willing to forgive, to long to forgive; and to know that it was hopeless--that he could not, dared not forgive.	Какое страдание сравнишь с этим! Хочешь простить, стремишься простить - и знаешь, что это безнадежно, что простить нельзя.
Montanelli rose at last, made the sign of the cross, and turned away from the altar.	Наконец Монтанелли встал, перекрестился и отошел от престола.
The Gadfly shrank further back into the shadow, trembling with fear lest he should be seen, lest the very beating of his heart should betray him; then he drew a long breath of relief.	Овод отступил еще дальше в тень, дрожа от страха, что кардинал увидит его, услышит биение его сердца.
Montanelli had passed him, so close that the violet robe had brushed against his cheek,--had passed and had not seen him.	Потом он облегченно вздохнул: Монтанелли прошел мимо - так близко, что лиловая сутана коснулась его щеки, и все-таки не увидел его.
Had not seen him— Oh, what had he done?	Не увидел... О, что он сделал! Что он сделал!
This had been his last chance--this one precious moment--and he had let it slip away.	Последняя возможность - драгоценное мгновение, и он не воспользовался им.