Овод

"But you will want to confess."	- Но вам нужна исповедь.
"I am an atheist.	- Я атеист.
I want nothing but to be left in peace."	Я хочу только, чтобы меня оставили в покое.
He said it in a dull, quiet voice, without defiance or irritation; and turned slowly away.	Он сказал это ровным голосом, без тени раздражения, и медленно пошел к выходу.
At the door he stopped again.	Но в дверях снова остановился:
"I forgot, colonel; there is a favour I wanted to ask.	- Впрочем, вот что, полковник. Я хочу вас попросить об одном одолжении.
Don't let them tie me or bandage my eyes to-morrow, please.	Прикажите, чтобы завтра мне оставили руки свободными и не завязывали глаза.
I will stand quite still."	Я буду стоять совершенно спокойно.
	* * *
At sunrise on Wednesday morning they brought him out into the courtyard.	В среду на восходе солнца Овода вывели во двор.
His lameness was more than usually apparent, and he walked with evident difficulty and pain, leaning heavily on the sergeant's arm; but all the weary submission had gone out of his face.	Его хромота бросалась в глаза сильнее обычного: он с трудом передвигал ноги, тяжело опираясь на руку сержанта. Но выражение усталой покорности уже слетело с его лица.
The spectral terrors that had crushed him down in the empty silence, the visions and dreams of the world of shadows, were gone with the night which gave them birth; and once the sun was shining and his enemies were present to rouse the fighting spirit in him, he was not afraid.	Ужас, давивший в ночной тиши, сновидения, переносившие его в мир теней, исчезли вместе с ночью, которая породила их. Как только засияло солнце и Овод встретился лицом к лицу со своими врагами, воля вернулась к нему, и он уже ничего не боялся.
The six carabineers who had been told off for the execution were drawn up in line against the ivied wall; the same crannied and crumbling wall down which he had climbed on the night of his unlucky attempt.	Против увитой плющом стены выстроились в линию шесть карабинеров, назначенных для исполнения приговора. Это была та самая осевшая, обвалившаяся стена, с которой Овод спускался в ночь своего неудачного побега.
They could hardly refrain from weeping as they stood together, each man with his carbine in his hand.	Солдаты, стоявшие с карабинами в руках, едва сдерживали слезы.
It seemed to them a horror beyond imagination that they should be called out to kill the Gadfly.	Они не могли примириться с мыслью, что им предстоит убить Овода.
He and his stinging repartees, his perpetual laughter, his bright, infectious courage, had come into their dull and dreary lives like a wandering sunbeam; and that he should die, and at their hands, was to them as the darkening of the clear lamps of heaven.	Этот человек, с его остроумием, веселым, заразительным смехом и светлым мужеством, как солнечный луч, озарил их серую, однообразную жизнь, и то, что он должен теперь умереть -умереть от их рук, казалось им равносильным тому, как если бы померкло яркое солнце.
Under the great fig-tree in the courtyard, his grave was waiting for him.	Под большим фиговым деревом во дворе его ожидала могила.
It had been dug in the night by unwilling hands; and tears had fallen on the spade.	Ее вырыли ночью подневольные руки.