Овод

As was customary on processional days, he was only to preside at the Mass, not to celebrate, so at the end of the Indulgentiam he turned from the altar and walked slowly to the episcopal throne, celebrant and ministers bowing low as he passed.	Обычай требовал, чтобы в дни процессий кардинал только присутствовал на обедне, но не служил. Кончив "Indulgentiam"[98], он отошел от престола и медленно двинулся к епископскому трону, провожаемый низкими поклонами священников и причта.
"I'm afraid His Eminence is not well," one of the canons whispered to his neighbour; "he seems so strange."	- Его преосвященство, вероятно, не совсем здоров,- шепотом сказал один каноник другому. - Он сегодня сам не свой.
Montanelli bent his head to receive the jewelled mitre. The priest who was acting as deacon of honour put it on, looked at him for an instant, then leaned forward and whispered softly:	Монтанелли склонил голову, и священник, возлагавший на него митру, усеянную драгоценными камнями, прошептал:
"Your Eminence, are you ill?"	- Вы больны, ваше преосвященство?
Montanelli turned slightly towards him. There was no recognition in his eyes.	Монтанелли молча посмотрел на него, словно не узнавая.
"Pardon, Your Eminence!" the priest whispered, as he made a genuflexion and went back to his place, reproaching himself for having interrupted the Cardinal's devotions.	- Простите, ваше преосвященство, - пробормотал священник, преклонив колени, и отошел, укоряя себя за то, что прервал кардинала во время молитвы.
The familiar ceremony went on; and Montanelli sat erect and still, his glittering mitre and gold-brocaded vestments flashing back the sunlight, and the heavy folds of his white festival mantle sweeping down over the red carpet.	Служба шла обычным порядком. Монтанелли сидел прямой, неподвижный. Солнце играло на его митре, сверкающей драгоценностями, и на шитом золотом облачении. Тяжелые складки белой праздничной мантии ниспадали на красный ковер.
The light of a hundred candles sparkled among the sapphires on his breast, and shone into the deep, still eyes that had no answering gleam; and when, at the words:	Свет сотен свечей искрился в сапфирах на его груди. Но глубоко запавшие глаза кардинала оставались тусклыми, солнечный луч не вызывал в них ответного блеска. И когда в ответ на слова
"Benedicite, pater eminentissime," he stooped to bless the incense, and the sunbeams played among the diamonds, he might have recalled some splendid and fearful ice-spirit of the mountains, crowned with rainbows and robed in drifted snow, scattering, with extended hands, a shower of blessings or of curses.	"Benedicite, pater eminentissime" [99], он наклонился благословить кадило, и солнце ударило в его митру, казалось, это некий грозный дух снеговых вершин, увенчанный радугой и облаченный в ледяные покровы, простирает руки, расточая вокруг благословения, а может быть, и проклятия.
At the elevation of the Host he descended from his throne and knelt before the altar.	При выносе святых даров кардинал встал с трона и опустился на колени перед престолом.
There was a strange, still evenness about all his movements; and as he rose and went back to his place the major of dragoons, who was sitting in gala uniform behind the Governor, whispered to the wounded captain:	В плавности его движений было что-то необычное, и когда он поднялся и пошел назад, драгунский майор в парадном мундире, сидевший за полковником, прошептал, поворачиваясь к раненому капитану:
"The old Cardinal's breaking, not a doubt of it.	- Сдает старик кардинал, сдает!
He goes through his work like a machine."	Смотрите: словно не живой человек, а машина.