Озарения

Официальный акрополь выше колоссальнейших концепций модéрновой дикости. Словами передать невозможно матовый свет, рождённый неизменно серым небом, зданий царственный блеск и вечный снег мостовых. С чрезвычайным, чудовищным в своей грандиозности, размахом здесь воспроизведены все классические дивности архитектуры. Я посещаю выставки живописи, которые места занимают в двадцать раз больше Хемптон Корта. Какая живопись! Норвежский Навуходоносор велел возвести министерские лестницы; субалтерны[3], которых мог я лицезреть, будут уж надменней браманов, а при виде блюстителей колоссов и строительства служащих я трепетал. Зàпили кучера − поскольку в результате группирования зданий квадратами закрылись дворы и террасы. Парки воспроизводят первобытную природу обработанную с высоким искусством. В Вышгороде есть участки, которые объяснить невозможно: моря рукав свободный от судов зыбь свою катит градовой крупы синью меж каменных берегов с их гигантскими канделябрами. Короткий мост ведёт к потерне[4], той, что сразу под куполом церкви Сент-Шапель. Этот купол − искусно сделанная стальная арматура в диаметре составляет приблизительно пятнадцать тысяч футов.

С нескольких точек, − с мостиков пешеходных переходов из меди, с площадок и лестниц по контурам зал и колонн, − думал я, что смогу оценить глубину города! Сие есть чудо, о котором себе дать отчёт я был не способен: каковы суть уровни остальных кварталов над и под акрополем? Для чужестранца нашего времени рекогносцировка невозможна. Торговый квартал представляет собой circus с аркадами галерей в едином стиле. Бутùков не видно, а снег на мостовой притоптан однако; какие-то набобы, − столь же редкие, как прохожие в Лондоне воскресным утром, − направляются к бриллиантовому дилижансу. Какие-то красные диваны из велюра: подают популярные напитки, цена которых варьируется от восьмисот до восьми тысяч рупий. На мысль о том, чтобы поискать театры в этом circus‘е, отвечаю себе, что бутùки должны хранить достаточно мрачные драмы. Думаю, что полиция есть; но закон, видимо, столь необычен, что я отказываюсь представить себе здешних авантюристов.

Предместье, в элегантности своей сравнимое с прелестной парижской улочкой, словно в фаворе купается в воздухе светлом. Демократический элемент насчитывает несколько сотен душ. Ещё там дома не следуют друг за другом; предместье странным образом теряется в полях, в «Графстве», которое заполняет вечный запад лесов и плантаций чудесных, где в диком состоянии пребывающие джентльмены гонят прочь свои семейные хроники, светом, что создан был, озарённые.

Vagabonds

Pitoyable frère! Que d’atroces veillées je lui dus! «Je ne me saisissais pas fervemment de cette entreprise. Je m’étais joué de son infirmité. Par ma faute nous retournerions en exil, en esclavage». Il me supposait un guignon et une innocence très bizarres, et il ajoutait des raisons inquiétantes.

Je répondais en ricanant à ce satanique docteur, et finissais par gagner la fenêtre. Je créais, par delà la campagne traversée par des bandes de musique rare, les fantômes du futur luxe nocturne.

Après cette distraction vaguement hygiénique, je m’étendais sur une paillasse. Et, presque chaque nuit, aussitôt endormi, le pauvre frère se levait, la bouche pourrie, les yeux arrachés, – tel qu’il se rêvait! – et me tirait dans la salle en hurlant son songe de chagrin idiot.

J’avais en effet, en toute sincérité d’esprit, pris l’engagement de le rendre à son état primitif de fils du soleil, – et nous errions, nourris du vin des cavernes et du biscuit de la route, moi pressé de trouver le lieu et la formule.

Бродяги

Горемычный брат! Сколькими обязан ему ночами изуверски-бессонными! «Взялся не больно-то рьяно я за это дельце. Надсмехался над уродством его. Из-за меня, не иначе, нам опять возвращаться в изгнание, в рабство». Неудачу приписывал мне и наивность весьма, впрочем, странные, и всё множил резоны свои, тревогу (во мне) вызывая.

Я ж со смехом ответствовал сатанинскому учёному мужу и, в конце концов, до окна добирался. Создавал, над равниною пересекаемой оркестрами дивной музыки, фантомы будущей ночной роскоши.

После такого развлеченья, в котором брезжило нечто гигиеническое, я растягивался на соломой набитом матрасе. И, почти каждую ночь, как только я засыпал, бедный брат восставал, с выгнившим ртом, с кровавыми ранами вместо глаз, − такой, каким сам себе грезился! – и тащил меня за собой в большую комнату, как резаный крича о мучившем его идиотском видении.

Было время, в действительности, взялся я добровольно, со всею искренностью, вернуть его к примитивному его состоянию сына солнца, − и мы скитались, вином каверн запивая дорожный сухарь, я стремленьем гонимый найти место и формулу.

Villes [II]