Озарения

Au matin – aube de juin batailleuse, − je courus aux champs, âne, claironnant et brandissant mon grief, jusqu’à ce que les Sabines de la banlieue vinrent se jeter à mon poitrail.

Bottom

Не взирая на то, что слишком уж острыми были шипы жестокой реальности для моего благородного нрава, − я оказался-таки у Мадам, иссиня-серой огромною птицей взлетая к лепнинам потолка, крыло волоча за собой в сумерках вечера.

Я стоял, − у подножия балдахина несущего шедевры телесных ея совершенств и украшений обожаемых россыпи, − громадным медведем с дёснами цвета фиалки и с шерстью, поседевшей от горя, с глазами, хрусталём и серебром консолей блестевшими.

Всё стало тьма и аквариум пламенеющий.

Утром, − с июньской, исполненной баталий зарёй, − я убежал в поля, осёл, трубя и словно знаменем размахивая своею обидою, покуда сабинянки предместья не стали бросаться на врата моей груди.

H

Toutes les monstruosités violent les gestes atroces d’Hortense. Sa solitude est la mécanique érotique, sa lassitude, la dynamique amoureuse. Sous la surveillance d’une enfance, elle a été, à des époques nombreuses, l’ardente hygiène des races. Sa porte est ouverte à la misère. Là, la moralité des êtres actuels se décorpore en sa passion ou en son action. – O terrible frisson des amours novices sur le sol sanglant et par l’hydrogène clarteux! trouvez Hortense.

Н

В жесты Ортанс, в жестокие её мучения, грубо врываются уродств всевозможные проявления. Её уединение есть эротическая механика, бездействие её от слабости во всем теле − динамика влюблённости. Детством хранимая, была она, в различные эпохи, поколений гигиеною огненной. Дверь её открыта несчастью. Там, современных существ мораль, цельность утратив, в её страдание или в её деяние переходит. − О, дрожь влюблённых неопытных на сочащейся кровью земле в излучающем свет водороде! найдите Ортанс.

Mouvement

Le mouvement de lacet sur la berge des chutes du fleuve,

Le gouffre à l’étambot,

La célérité de la rampe,

L’énorme passade du courant,

Mènent par les lumières inouïes

Et la nouveauté chimique

Les voyageurs entourés des trombes du val

Et du strom.

Ce sont les conquérants du monde

Cherchant la fortune chimique personnelle;

Le sport et le comfort voyagent avec eux;

Ils emmènent l’éducation

Des races, des classes et des bêtes, sur ce Vaisseau.

Repos et vertige

À la lumière diluvienne,

Aux terribles soirs d’étude.

Car de la causerie parmi les appareils, – le sang; les fleurs, le feu, les bijoux —

Des comptes agités à ce bord fuyard,

– On voit, roulant comme une digue au delà de la route hydraulique motrice,

Monstrueux, s’éclairant sans fin, – leur stock d’études;

Eux chassés dans l’extase harmonique,

Et l’héroïsme de la découverte.

Aux accidents atmosphériques les plus surprenants,

Un couple de jeunesse s’isole sur l’arche,

– Est-ce ancienne sauvagerie qu’on pardonne?

Et chante et se poste.

Движение

Движение по извивам берега вблизи речных водопадов,

Бездна за кормой,

Стремительность спуска,

Огромный провал потока,

Ведут, − за невиданными дотоле светочами

И внедрёнными в химии инновациями, −

Путешественников

Окружённых смерчами долины

И стремнины.

Они суть завоеватели мира,

Персональную ищущие выгоду в том, что имеет отношение к химии;

Спорт и комфорт путешествуют с ними;

Они несут с собой на этот Корабль

Образование расам, классам и животным.

Покой и головокруженье

В свете дилювиальном,

Вечерами ученья, наводящими ужас.

Так как из говоренья накоротке среди приборов и инструментов, − кровь; цветы, огонь, дорогие украшенья —

СчетОв переполох на борту этого беглеца-корабля,

− Видно, как над гидравлической движущейся дорогой подобно дамбе катится

Их хранилище знаний, −

Отвращение вызывающее и самоё себя без конца освещающее;

Они в экстаз гармонический загнанные,

И героизм открытия.

Среди атмосферных явлений, вызывающих наибольшее изумление,

Юная пара уединяется на ковчеге,

− Прощена ли древнейшая дикость?

И поют, и на новом месте располагаются.

Dévotion

À ma soeur Louise Vanaen de Voringhem: – Sa cornette bleue tournée à la mer du Nord. – Pour les naufragés.

À ma soeur Léonie Aubois d’Ashby. Baou – l’herbe d’été bourdonnante et puante. – Pour la fièvre des mères et des enfants.

À Lulu, – démon – qui a conservé un goût pour les oratoires du temps des Amies et de son éducation incomplète. Pour les hommes! À madame ***.

À l’adolescent que je fus. À ce saint vieillard, ermitage ou mission.

À l’esprit des pauvres. Et à un très haut clergé.

Aussi bien à tout culte en telle place de culte mémoriale et parmi tels événements qu’il faille se rendre, suivant les aspirations du moment ou bien notre propre vice sérieux.

Ce soir, à Circeto des hautes glaces, grasse comme le poisson, et enluminée comme les dix mois de la nuit rouge – (son coeur ambre et spunk), – pour ma seule prière muette comme ces régions de nuit et précédant des bravoures plus violentes que ce chaos polaire.

À tout prix et avec tous les airs, même dans des voyages métaphysiques. – Mais plus alors.

Благоговение