Озарения

Моей сестре Луизе Ванэн из Ворингема: − Её голубой чепчик к Северному морю обращённый. − За потерпевших кораблекрушения.

Моей сестре Леони Обуа из Ашби. Бау – Лета трава, смрадные источающая ароматы и насекомых жужжание. − За горячку матерей и детей.

Люлю, − падшему ангелу − сохранившему влечение к часовням времён Подруг и своего незаконченного образования. За мужчин! Мадам ***.

Юноше, которым я был. Старику святому, молитв его уединённому месту или миссии.

Нищих духу. И высочайшему клиру.

А также всякому культу, − в таком памятном месте и среди таковых событий, − которому следовало бы служить, себя предавши во власть мгновенных ли устремлений или же греха, ведущего к гибели нашей.

Этим вечером, в Цирцето среди горных ледников, жиром сочась как рыба и раскрасневшаяся как десять месяцев в красном утопавшей ночи – (сердце её амбра и фитилёк, которому достаточно искры), – за мою одинокую молитву, – немую, как эти пространства ночные, – за которой бравурные следуют всплески более неистовые, чем этот хаос полярный.

За любую цену и со всеми ветрами, хотя бы и в метафизических путешествиях. – Но не тогда же.

Démocratie

«Le drapeau va au paysage immonde, et notre patois étouffe le tambour.

«Aux centres nous alimenterons la plus cynique prostitution. Nous massacrerons les révoltes logiques.

«Aux pays poivrés et détrempés! – au service des plus monstrueuses exploitations industrielles ou militaires.

«Au revoir ici, n’importe où. Conscrits du bon vouloir, nous aurons la philosophie féroce; ignorants pour la science, roués pour le confort; la crevaison pour le monde qui va. C’est la vraie marche. En avant, route!»

Демократия

«Знамя развевается в скверне пребывающем пейзаже, а наш говорок заглушает барабан.

«Мы в крупных городах взлелеим в цинизме своём не знающую равных проституцию. Мы в крови потопим по логике вещей возникающие бунты.

«Странам, поражённым триппером и размякшим от пьянства! – на службу самым чудовищным порабощеньям, промышленным и военным.

«До свиданья здесь, неважно где. У нас, записавшихся добровольно, будет зверская философия; несведующие в науке, развращённые в комфорте; чтоб ты околел, грядущий мир. Это самый настоящий марш. Вперёд, дорогу!»

Génie

Il est l’affection et le présent, puisqu’il a fait la maison ouverte à l’hiver écumeux et à la rumeur de l’été, – lui qui a purifié les boissons et les aliments – lui qui est le charme des lieux fuyants et le délice surhumain des stations. Il est l’affection et l’avenir, la force et l’amour que nous, debout dans les rages et les ennuis, nous voyons passer dans le ciel de tempête et les drapeaux d’extase.

Il est l’amour, mesure parfaite et réinventée, raison merveilleuse et imprévue, et l’éternité: machine aimée des qualités fatales. Nous avons tous eu l’épouvante de sa concession et de la nôtre: ô jouissance de notre santé, élan de nos facultés, affection égoïste et passion pour lui, lui qui nous aime pour sa vie infinie…

Et nous nous le rappelons, et il voyage… Et si l’Adoration s’en va, sonne, sa promesse sonne: «Arrière ces superstitions, ces anciens corps, ces ménages et ces âges. C’est cette époque-ci qui a sombré!»

Il ne s’en ira pas, il ne redescendra pas d’un ciel, il n’accomplira pas la rédemption des colères de femmes et des gaîtés des hommes et de tout ce péché: car c’est fait, lui étant, et étant aimé.

O ses souffles, ses têtes, ses courses; la terrible célérité de la perfection des formes et de l’action.

O fécondité de l’esprit et immensité de l’univers.

Son corps! Le dégagement rêvé, le brisement de la grâce croisée de violence nouvelle!

Sa vue, sa vue! tous les agenouillages anciens et les peines relevés à sa suite.

Son jour! l’abolition de toutes souffrances sonores et mouvantes dans la musique plus intense.

Son pas! les migrations plus énormes que les anciennes invasions.

O lui et nous! l’orgueil plus bienveillant que les charités perdues.

O monde! et le chant clair des malheurs nouveaux!

Il nous a connus tous et nous a tous aimés. Sachons, cette nuit d’hiver, de cap en cap, du pôle tumultueux au château, de la foule à la plage, de regards en regards, forces et sentiments las, le héler et le voir, et le renvoyer, et sous les marées et au haut des déserts de neige, suivre ses vues, ses souffles, son corps, son jour.

Гений

Он есть жар сердца и − миг сей, ибо возвёл дом свой, открытый извергающей пену зиме и шуму лета, − он тот, кто яства и питие очистил – кто есть шарм тающих за спиной местечек и сверхчеловеческий восторг станций железнодорожных. Он есть жар сердца и − миг грядущий, сила и любовь, которые мы, восставши среди вспышек ярости и бедствий, видим мимо летящими по небу грозовому в знамёнах экстаза.