Ожидание

Возвращаясь с пляжа, Саша чувствовала приятную сытую усталость – будто в глубине тела раздавался протяжный колокольный звон. Мышцы словно обмякли, разбухли; блаженная невесомость купания сменилась мягкой сладостной тяжестью ходьбы. И Саша едва волочила ноги по пыльным улицам, с трудом вытаскивала кеды из бесконечно вязкого, засасывающего – как бывает во сне – асфальта. Медленно-медленно брела под кронами повсеместных величественных пиний, в легком мареве отступающего зноя. Часто останавливалась, запрокидывала голову, смотрела, как последние капли густого алого солнца сочатся через хвою. Закатная Анимия обволакивала, обещала отдохновение и безмятежность.

Ужинать Саша решила в центре города, на маленькой уютной площади. Зашла в сетевой снек-бар с белыми пластиковыми столиками, вынесенными на брусчатку из тесных недр, из душноватого липкого зала. Разглядывая ассортимент пирожков и сэндвичей за стеклом, она довольно долго вспоминала про себя эдемское название айвы – под пристальным, немного напряженным взглядом продавщицы. Судя по прикрепленной к подносу картинке, справа лежали слойки с айвовым вареньем, но хотелось уточнить. Однако кружившие в памяти звуки все никак не складывались в четкую форму, рассыпа́лись, словно бусины. Наконец Саша произнесла простые незабытые эдемские слова – воздушные и нежно-бежевые. Они тут же материализовались, уплотнились, превратившись в самый банальный сэндвич с ветчиной, обернутый в хрустящую коричневую бумагу, слойку с яблочным повидлом и бутылку холодной газированной воды. Саша аккуратно взяла в руки все эти уплотнившиеся слова, забрала сдачу и вежливо поблагодарила еще слегка настороженную продавщицу.

Выйдя обратно на площадь, она села за крайний столик – единственный свободный. Грязноватый, с двумя прожженными сигаретными ранами, темнеющими в самом центре. Давешняя приятная тяжесть в теле внезапно стала совсем свинцовой, неподъемной. Хотелось просто рухнуть на первый попавшийся стул и хоть что-то съесть – впервые за целый день.

Закат уже потерял алую плотскую густоту, и теперь все окружающие образы – ресторанных террас, домов, людей – медленно растворялись в задумчивом оцепенении, пропитывали собой мягкие полупрозрачные сумерки. Даже молодая пиния в центре площади как будто слегка поникла, словно отдала остывающему закату все живые соки и погрузилась в свою внутреннюю дремотную мглу. За соседним столиком сидела молодая пара, оба неотрывно глядели в телефоны, машинально и почти синхронно вонзая пластмассовые вилки в пирожные. Чуть дальше – одинокий старичок медленно откусывал по маленькому кусочку от слойки с айвовым вареньем, от непроизнесенного, стертого из Сашиной памяти слова. Отрешенно и чуть печально смотрел в пространство. Девушка в водолазке и пляжных шортах снимала ложечкой пенку с капучино – рассеянная, мечтательная. Казалось, весь город как-то податливо, легко застыл в подступившем вечере. Все стало мягким, почти бесплотным.

И внезапно за Сашиной спиной раздалась музыка. Несколько протяжных минорных звуков влажно задрожали в вечернем воздухе и замерли. А затем незнакомая мелодия заструилась непрерывным свободным потоком, обжигающим, болезненным и одновременно прекрасным. Горячим ручьем одинокой мятежной крови. Саша обернулась и увидела, что в центре площади, возле пинии, стоит уличный скрипач. Бескровно-бледный, зыбкий, словно полупрозрачный. Слегка сутулый. Он будто появился из ниоткуда, сплелся из густеющих анимийских сумерек. Своей колдовской игрой он распиливал застывший дремотный вечер на живые, саднящие секунды. На пульсирующие отрезки какого-то нездешнего, потустороннего времени. Мощь его игры пронзала насквозь, вызывала глубоко в сердце восторг перед сквозившей в каждом пассаже небесной, совершенной красотой, а вместе с тем – дрожь перед чем-то неизбежным и непроизносимо страшным.

Впрочем, казалось, никто, кроме Саши, не слушал его, даже и не слышал. Молодые за соседним столиком по-прежнему увязали в смартфонах, юноша катал носком кроссовки скомканный фантик. Старичок, дожевав айвовую слойку, продолжал рассеянно смотреть куда-то перед собой, думать о своем; под морщинистой кожей подергивался острый кадык – в такт каким-то далеким, болезненным мыслям. Девушка со стаканчиком капучино встала и не оборачиваясь ушла, оставив на столе недоеденный салат и надкушенную слойку. Мимо скрипача безучастно проплыли оглушенные наушниками подростки; неуверенно проковыляла женщина на высоких шпильках, с ядовито-оранжевым чемоданом, гремящим колесиками по брусчатке. А он все играл – самозабвенно, ненасытно, как будто ожесточенно. Как будто отчаянно пытался донести до равнодушной публики свою одинокую, несомненно трагическую историю. Достучаться до бесстрастных сердец, вяло постукивающих в своих обособленных рутинных переживаниях.