Падшие в небеса. 1937 год

— А ну, пошел по одному! — толчок в плечо. Клюфт, оттолкнулся и повернувшись, переступил порог. Но что творится в камере?! Этого Павел увидеть не ожидал. Сотня человек жмется друг к другу! На маленьком пяточке, не больше тридцати квадратных метров, такое огромное скопление народа! Двухярусные нары переполнены! Они, словно кедры с шишками, увешаны грязными и обросшими людьми. Старики и молодые. Высокие и низкие. Кого тут только нет?! Гул и чваканье. Какой-то беспорядочный шум. Дышать тяжело. Ступить некуда. Павел, прижался к спине какого-то мужика. Стоять трудно. Клюфт пристроился и приподнявшись на цыпочки осмотрелся. Почему набили в эту камеру столько народа? Почему сюда приводят сюда арестантов? Где-то рядом стонал Пермяков. Ваня, не мог никуда пристроить свои загипсованные руки. Ему их пытался опустить вниз, обросший, здоровяк в фуфайке. Кругломордый боров давил Пермякову на кисти и орал:

— Опусти свои коряги! Опусти колтыри! Ты, что падла! А?! Один, что ли?

— Ой, дяденька! Ой, не дави! Ой, рученьки мои!

— А ну, сучара! Отстань от парня! — заорал сбоку еще один мужик. Он ударил мордатого в плечо. Боров затих, нахмурившись, виновато попятился. И вдруг на секунду все стихло. В проеме двери появился тучный офицер в форме полковника. Он стоял и смотрел на эту обезумевшую толпу людей. Несколько секунд и громкий голос важного человека разнесся над переполненной камерой:

— Вызывать начнем по одному, кто пропустит свою фамилию — будет считаться, как попытка скрыться от суда! Подбегать к двери скоренько без задержек. Поэтому каждую фамилию, по два раза, повторять не буду! Крикнули и ждем. Повторяю — кто пропустит свою фамилию, пойдет еще по одной статье! А сейчас слушай первый список! Толпа замерла. Арестанты с ужасом ловили каждый звук. Было слышно, как бьются сердца — под толщей грязной и затасканной одежды.

— Лушников. Давыдович, Понкратов! Резников, Знаменский, Песцов! Первые шесть человек испуганно начали пробиваться к двери. Они торопились — расталкивая товарищей локтями. Два старика и четыре совсем молодых парня. Они устремились, как обезьяны к удаву в джунглях. Удавом был крепко сбитый полковник. Конвоиры выхватили арестантов и вытолкнув их в коридор, захлопнули за собой дверь. И вновь гул. Гвалт и движение. Тела зашевелились. Человеческая биомасса стала бурлить.

— Куда уводят?

— Что просят?

— Кричите вслед! А то, мы не услышим!

— Это суд!

— Как судить будут?

— Как, как — тройка! Кому, куда! Выездная, или особое совещание?!

— Так, как, судят?

— Увидишь! Фамилию свою слушай! Над нарами понеслись разные предположения. Люди лихорадочно обсуждали свое положение. Суд! Суд! Разносилось над этой обезумевшей толпой. «Суд! Вот оно что! Меня сюда привели, что бы судить! Меня и всех этих людей! Но как судить? Как? Вот так вызывая, словно пионеров на прививки?» — с горечью подумал Павел.

Суд. По его представлению этот суд над ними должен был проходить, как минимум, в зале. При обвинителях и адвокатах. При заседателях и огромном стечении народа. Он ведь видел — как судят врагов народа. Тогда, там, в Минусинске! Эта было торжественно и страшно! Всем давали слово! Люди в зале слушали заседание и могли сами все видеть! Суд и должен быть таким! Пафосным и помпезным! А тут? Что тут? Куда их водят? Тут в тюрьме? Какой зал? Какой народ? Его просто не пустят сюда! Нет. Никого. И никто не услышит — его последнего слова. Да и дадут ли его вообще? Да и кому нужно его последнее слово?! Кому? И никто не узнает, что они скажет судьям! Что она заявит на это суде? Суд. Странно? Но это не похоже на суд! Это похоже — на какую-то, воинскую медкомиссию у призывников! Толпа обезумевших людей!

Дверь распахнулась и появился тюремщик. На этот раз, это уже был не полковник, а какой-то сержант. В камере воцарилась гробовая тишина. Солдат писклявым голосом прокричал:

— Иванов, Зурупаев, Гаджиев, Мацкевич, Конюхов, Пермяков! Над толпой эхом пронеслись фамилии. Арестанты, как заклинание повторяли их, передавая из уст в уста другу-другу и боясь пропустить:

— Иванов… Гаджиев… Пермяков…