Падшие в небеса. 1937 год

— Павел, я вас уговаривать не буду. Решайте сами! Решайте! У вас совсем не много времени! Я подозреваю — первый этап погонят через час точно! Погонят, и тогда вы можете в нем оказаться, и я. И. тогда все можно сделать! А если вы начнете еще с собой полвагона на эту авантюру подключать, то ничего не получится! Ничего! И никакой свободы! Ведь больше двух человек — вообще нельзя никому доверять тайну! Больше двух — что бы знать, кто предатель! Вы хотите быть свободным Павел?! А?! Подумайте?! Подумайте?! У вас есть час максимум! Потом проснется Оболенский и все! Тогда тайна может перестать быть тайной. Вы не удержитесь и расскажите. Вы хотите быть свободным Павел? — Фельдман твердил это как заклинание. Павел отмахнулся. Он отвернулся, и глубоко затянувшись папиросой, закрыл глаза.

«Да! Да! Использовать этот шанс! А почему нет? Почему? Использовать! Но тогда, тогда свобода — что это за свобода? Она, как будто — украденная?! Она, как будто — не честная! Как жить потом, после этого побега? А? Как? Нельзя вернутся назад в Красноярск! И главное — нельзя будет увидеть Веру! Нельзя! Нельзя будет общаться с ребенком?! Нет! Его больше нет! Нет! Если он убежит — он будет вне закона и его фактически больше не будет! Меня, больше не будет как Павла Клюфта!

Никогда! Зачем нужна такая свобода? Зачем нужна такая жизнь?» — Павел мучительно рассуждал, зажмурив глаза. Пальцы обжигал окурок папиросы. Клюфт смолил его усердно — словно пытаясь высосать весь табак. Вновь заскрипели тормоза. Колодки терлись о колеса — жалобно воя. Словно коты, ругались весной, из-за кошки. Опять стук. Колеса забарабанили чугунной дробью. Но поезд, снизив ход, вновь поехал быстрее — паровоз, усердно пыхтя, набирал ход. Тук-тук! Тук-тук!

«Но с другой стороны — вот так, погибнуть, где-то в тайге? А если, правда — их попросту выведут в тайгу и расстреляют? А? Кому нужна, такая смерть? Кто оценит его геройство? Кто? Вера? Его ребенок? Его не родившийся ребенок?! Кто это — дочь или сын?! Он или она потом — вообще не будут знать, где погиб их отец! Не будут! Они даже не смогут принести букетик цветов на его могилку! Нет! Кому нужна такая смерть?! Кому?! Оболенский, он, он то, что?! Он прожил жизнь! Он все видел, а я? Я? Почему я должен сгинуть тут, в тайге? Или на Колыме? А? Почему? Ради чего? Ради какой идеи? Ради какого благородства? Клифт, Клифт — человек, которого нет, человек, который готов умереть вместо меня — Павла Клюфта! Человек призрак — который, готов исчезнуть, что бы, дать жизнь мне? А?! Господи! Господи!» Павел непроизвольно зашептал. Он, даже не осознавая, шептал тихо и усердно:

— Когда же поведут вас, чтобы отдать под суд, не беспокойтесь заранее о том, что говорить, но, что дано, будет в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, а святой дух. И отдаст брат брата на смерть, и отец — ребенка, и восстанут дети против родителей и отдадут их на смерть. И будете ненавидимыми всеми за имя мое! Но кто выстоит до конца, тот спасется! «Откуда это? Откуда эти слова? А? Их произнес богослов — тогда, там, на проспекте Сталина, перед тем, страшным, собранием в газете? Когда его предал Митька? Вроде да! Тогда! Но что это? Предсказание? Нет, не может быть! Не может! Он не мог знать!»

— Вы, что молитесь? — услышал Павел шепот Фельдмана. — А я не думал, что вы набожный! Молодец! Павел, Павел!

Клюфт тяжело вздохнул. Открыв глаза, он покосился на этого странного человека. «Что это? Один похож на второго. Только тот, который назвался богословом — пытался сделать его мучеником! И у него получилось! А этот? Этот, он, что — пытается наоборот — сделать из меня подлеца? А? Странно? Подлеца,… но почему подлеца?! Человек хочет жить! Человек имеет право на жизнь? Что тут такого постыдного?» — подумал Павел и ухмыльнулся.

— Вы Павел, идите туда. Идите. Оболенского надо менять. Ложитесь у печки. Там можно подумать в тепле. Можно подумать и все взвесить! Все взвесить! — Борис Николаевич толкнул Павла в бок. Клюфт вздохнул и встав с нар, как завороженный, двинулся к центру вагона. У печки сидели несколько человек. Они недовольно покосились на Павла и вопросительно впились в него, недружелюбными взглядами. Павел, оправдываясь, тихо буркнул:

— Тут, мой товарищ, спит. Вон, там, на второй полке. Так, это, мы договорились, по очереди, вроде как…

— Надо, так буди! А то, он храпит, как паровоз! — бросил зло один из зэков. Клюфт протиснулся между этими мужиками и легонько толкнул спящего Петра Ивановича. Старик лежал на спине, раскинув руки и широко открыв рот — сладко храпел. На второй полке было тепло, и это неверное совсем разморило Оболенского. Он проснулся не сразу. Павлу пришлось хорошенько стукнуть старику по груди. Оболенский испуганно открыл глаза и посмотрев: сначала на Павла, а затем на печку и сидящих возле нее мужиков, закивал головой и свесив ноги — бодро спрыгнул вниз. Клюфт похлопал Петра Ивановича по плечу:

— Я немного. Пару часов. А, потом, потом — вы опять. Хорошо? Старик, отгоняя от себя остатки сна — протер кулаками глаза: