Падшие в небеса. 1937 год

— А ну, тащи его сюда! — заорал офицер. Павел понял — сопротивляться бесполезно. Его уверенно и ловко выкинули из вагона на снег. Клюфт упал в накатанный наст лицом и больно ударился щекой. В глазах потемнело. Удар в бок ногой. Хорошо, что у конвойных были валенки. Иначе от сапога вновь можно потерять сознание. И тогда… Павел подскочил. Он понял, если сейчас не собрать себя в себе последние силы — то потом они уже никогда ему не понадобятся. Где-то там, за спиной, как в тумане, он услышал хриплые вопли человека, в грязно-белом полушубке:

— Овинников! Оболенский, Одинцов! «Петр Иванович! Он тоже тут. Он с ним!» — подумал Павел и улыбнулся.

— Быстрее в колонну по четыре! — заорал рядом конвойный. Раздался страшный хрипловато-звериный лай. Собака чуть не схватила Павла за ухо. Он, на мгновение, почувствовал теплоту и вонь псиного тела. Его запах. И главное — энергию, ту энергию, с которой овчарка готова была бы разорвать его. Почти дьявольские, рыжие глаза и огромный алый язык, желтые зубы. Дыхание пса обжигало. Собака скулила оттого, что — не может дотянуться и укусить этого человека. Ей так хотелось впиться в него. Ей так хотелось почувствовать — как хрустит под ее клыками кожа. Павел шарахнулся в сторону. Пес проводил его взглядом и облизнулся. Он заурчал и истерично дернулся на поводке. Конвойный шарахнул, его концом брезентового ремня по загривку. Собака прижала уши, но не испугалась. Она продолжала буравить своими страшными темно-желтыми глазами Клюфта. Тот, тоже не отводил взгляда от этого существа.

«Интересно, а если я сейчас сам брошусь на этого кабеля и вопьюсь ему в горло? А? Он испугается? А? Почему он думает, что я слабее и трусливее его? А? Нет! Я не слабее! Напротив! Я так сожму руками его глотку, что он не сможет вздохнуть!

Нет, он определенно испугается! Он поймет — я хозяин этой жизни! Его сильней!» — неожиданно для себя подумал Павел. Он сжал кулаки и тронулся в сторону собаки. Овчарка, почувствовала от него угрозу — поджала хвост и осадила назад. Она, как-то нерешительно попятилась и прикрыв пасть, замерла. Пес ждал, что будет дальше, Неужели этот человек способен на бросок?!

— Фамтусов, Фельдман… — донеслось до уха Клюфта. Павел нервно обернулся. Он увидел, как к ним, в строй, спрыгнул из вагона, этот страшный и загадочный человек. Борис Николаевич радостно подбежал и встал в одну из шеренг. Он, хитро посмотрел на Клюфта и подмигнул.

— Колонна слушай мою команду! Направо! Направо мать вашу! — орал еще один человек в белом полушубке. Это был моложавый офицер. Звания тоже было не разобрать под пушистым воротником. Зэки угрюмо переминались с ноги на ногу. Кто-то косился на состав. Там, в темноте вагонов на них с жалостью и любопытством смотрели десятки глаз. Оставшиеся арестанты наблюдали за этой страшной картиной формирования колонны. Павел огляделся. Солнце, наконец-то, показалось из-за кончика горы. Где-то вдалеке — виднелась башня элеватора. А рядом черные и серые срубы деревенских домов. Стога сена в поле и узкая полоска еле видневшейся, проселочной дороги с сугробами по обе стороны. Эта нитка уходила куда-то вдаль, к еще темным, почти черным, горам на горизонте. Офицер опять начал перечитывать списки. Фамилии звучали обрывками. Засвистел паровоз. Машинист дал тревожный длинный гудок. Конвойные засуетились. Кто-то в спешке убегал к вагонам, кто-то из солдат напротив — отходил от состава к дороге. Собаки залились лаем. К офицеру, что читал список, подскочил человек в темно-серой шинели. Он был в сапогах. На голове, несмотря на зиму — фуражка с синим околышком. Что-то сунув в руку своему коллеге в полушубке — не то бумагу, не то какой то сверток, он толкнул его в плечо и понесся назад к составу. Поезд тронулся. Медленно и как-то обречено набирал ход. Сначала слышался лишь скрип колодок. И вот, колеса, наехали на стыки. Тук… тук. Все — быстрее и быстрее…

— Варушкин, Гендель!.. Егоров, Ерофеев! Игнатьев, Клифт! — орал человек в полушубке. Павел вздрогнул и открыл рот. Из гортани вырвался хриплый стон. Совсем еле слышный. Но офицер, покосившись на Клюфта, удовлетворенно кивнул головой — продолжил:

— Овинников! Оболенский, Одинцов! Павел зажмурился. Ему стало невыносимо противно. Противно и стыдно! Хотелось плакать от обиды! От несправедливости и мерзости. По щеке покатилась слеза. Она обжигала кожу и казалась на морозе настоящим кипятком. Но уже на подбородке, это, была — обычная, холодная и соленая вода.