Падший ангел

Все было не так, как гласят эти строки. В действительности Катарина, получив от Бруну де Машкареньяша письмо, пронизанное благоразумными наставлениями и размышлениями, подобными тем, которые св. Франциск Сальский посылал мадам де Шанталь,^{166} почувствовала, что готова умереть от досады и ярости. Беглец написал ей незадолго до того, как сесть на корабль. Он не упоминал о разговоре с Калишту, однако с уверенностью говорил о буре, которая вот-вот должна была разразиться над их преступными головами. «Я уезжаю, — говорилось в письме, — чтобы умереть вдали от женщины, которую люблю, чтобы не погубить ее доброе имя и ее детей. Если ты узнаешь, что меня уже нет в живых, вознагради мой подвиг, сказав себе в глубине души, что я любил тебя, как никто на земле уже не умеет любить».

Затем в письме следовали благоразумные советы относительно жизненного счастья. Бруну де Машкареньяш излагал гибельные последствия страстей. И заканчивая, сообщал, что слезы не дают ему продолжать.

Какая дама после этого смогла бы противостоять жестокой Парке?^{167}

Дочь судьи заперлась в своих покоях, чтобы подготовиться к смерти и встретиться с вечностью.

В таких мыслях ее потревожила сестрица Аделаида, показав ей письмо от некоего Вашку да Куньи, который уже давно вел с ней добродетельную переписку, намереваясь вступить в брак. Этот Вашку, юноша знатного рода, был знаком с Бруну и с неудовольствием наблюдал любовное увлечение дамы, которой предстояло стать его свояченицей. Случайно он узнал об отъезде Машкареньяша. Люди, видевшие того на борту, сообщили Вашку, что в ответ на вопрос о Катарине Малафайа он самодовольно ответил, что спасается от града скандалов, с которыми ему бы не хотелось шутить, поскольку эта женщина, увлеченная и влюбленная сверх меры, была способна заставить его исполнять обязанности супруга, не узаконенные церковью.

Примерно в таком любезном тоне был выдержан отрывок из письма, который Аделаида прочитала рыдающей сестре. Катарина поднялась с истинно дворянским достоинством, приказала позвать детей, обняла их и обратилась к сестре:

— Мне уже лучше! Господь простит меня по молитвам этих невинных созданий. Мой драгоценный супруг, как же теперь я люблю тебя! Как же твое любящее сердце может утешить меня в этих угрызениях!

Говоря по правде, я не настолько милосерден, чтобы поверить в угрызения совести доны Катарины. Но я снисходительно признаю, что она почувствовала в тот момент чуть более дружеское расположение к мужу, а он должен был вознаградить ее любезность самыми сладостными ласками.

И вскоре случилось так, что супруг, удивленный непривычной нежностью своей сеньоры, ощутил необычность происходящего и мягко поинтересовался причиной этой внезапной перемены. Катарина, находчивая, как и все влюбленные, объяснила, то смеясь, то плача, что она наконец убедилась, что ее Дуарте не изменил ей, ибо подозрение ее было столь сильно, что змеи ревности могли отравить счастье двух душ, соединенных любовной страстью.

Дуарте ощутил себя польщенным и довольным. Потом он также исповедался в своем неясном сомнении в верности жены. За этим последовала сцена, достойная пера самого красноречивого повествователя. Оскорбленная сеньора обратила взор к деревянному потолку, прозревая за ним лазурь эмпирея тем двойным зрением, которое даруется страданием, и прошептала:

— О небо! Какая несправедливость!

Это страдание сковало ее слезные железы, и она не смогла заплакать. Она рухнула в кресло, удобство и мягкость которого больше всего подходили для такого рода падений, и, закрыв белоснежными руками лицо, пролепетала голосом, прерывающимся от вздохов:

— Ах, как я несчастна! Как несчастна!

Дуарте склонился над ней и, прикоснувшись губами к шее Катарины, нежно произнес:

— Простим друг друга. Эта обоюдная ревность свидетельствует, что мы всегда равно любили друг друга.

Опечаленная сеньора прощать не хотела. Однако ей не хватило бесстыдства, чтобы продолжить сцену. Катарине стало неловко за самое себя, и она ощутила сострадание к мужу, которому и она, и отец, и сестра, и дети были обязаны достоинством, положением, достатком и дружескими связями с первыми семействами Лиссабона.

Этот миг возрождения совести мог многое значить в ее жизни, обещая стать ей поддержкой до конца дней.

Моя грудь не может вместить той радости, которую я ощущаю, повествуя об этом событии — единственном известном мне случае при подобных обстоятельствах. Истинная правда, есть еще люди, наделенные доброй душой и добродетелью!

Творцом этого успеха, столь утешительного для меня, был, несомненно, Калишту Элой — настоящий ангел!

С какой же душевной отрадой созерцал он восстановившееся супружеское счастье, а также радость судьи! А какое наслаждение испытывало его достойное сердце, когда старик приносил ему свою благодарность! А дружелюбие Катарины, не ведавшей, что в Калишту скрыта причина овладевшего ею спокойствия, но чрезвычайно ему признательной за неучтивый, но отеческий тон, с которым тот отчитал ее за провинность!