Пагубная самонадеянность

Те, кто более всего причастен к распространению подобных идей, то есть истинные представители конструктивистского рационализма и социализма, не являются выдающимися учеными. Это так называемые «интеллектуалы», профессиональные «торговцы подержанными идеями» – так весьма нелюбезно я отозвался о них в другой своей работе (1949/1967: 178–94). Это преподаватели, журналисты и «представители СМИ», которые, напитавшись слухами в коридорах науки, вдруг начинают величать себя носителями современной мысли, знаниями и нравственностью превосходящими тех, кто уважает традиционные ценности. Они считают своим долгом распространять новые идеи и высмеивать все общепринятое – чтобы их подержанный товар казался новым. Вследствие занимаемого ими положения главной ценностью для них становится «новизна» или «новости», а не истина, хотя вряд ли они это осознают; и в том, что они предлагают, новизны часто не больше, чем правды. Более того, возникает вопрос: может быть, интеллектуалам просто обидно, что им, таким знающим и понимающим, что следует делать, платят гораздо меньше, чем людям, чьими указаниями руководствуются в практических делах? Литературные интерпретаторы научно-технического прогресса (отличным примером является Герберт Уэллс – ввиду того, что писал он прекрасно) сделали гораздо больше для распространения социалистического идеала централизованно управляемой экономики, где каждый получает свою порцию благ, чем настоящие ученые, у которых они почерпнули многие из своих представлений. Другой такой пример – ранний Джордж Оруэлл, который утверждал, что «любой, кто способен думать, прекрасно знает, что существует возможность (по крайней мере, в принципе) сделать мир чрезвычайно богатым», так что мы можем «улучшить его настолько, насколько он может быть хорош, и зажить королями – стоит только захотеть».

Я сосредоточусь не на сочинениях Уэллса, Оруэлла и подобных им писателей, а на взглядах некоторых великих ученых. Можно начать с Жака Моно – виднейшего ученого, чьими научными работами я восхищаюсь; по сути, он был создателем современной молекулярной биологии. Однако его размышления об этике носят иной характер. В 1970 году на симпозиуме Нобелевского фонда, посвященном теме «Место ценностей в мире фактов», он заявил: «Научное развитие окончательно разрушило – и довело до абсурда, до того состояния, когда желаемое принимается за действительное, – идею о том, что этика и ценности являются не нашим свободным выбором, а скорее нашей обязанностью» (1970: 20–21). Позже в том же году, желая еще раз подчеркнуть свои взгляды, он высказал ту же мысль в знаменитой ныне книге «Случайность и необходимость» (1970/1977). В ней он призывает нас уподобиться аскетам – отказаться от всякой другой духовной пищи и признать науку новым и практически единственным источником истины, соответственно пересмотрев основы этики. Как и другие его заявления, книгу венчает идея о том, что «этика, необъективная по самой своей сути, навсегда исключается из сферы познания» (1970/77: 162). Новая «этика познания не навязывает себя человеку; напротив, это он навязывает ее себе» (1970/77: 164). По словам Моно, эта новая «этика познания» – «единственная позиция, которая одновременно рациональна и действительно идеалистична и на которой можно построить настоящий социализм» (1970/77: 165–66). Идеи Моно характерны тем, что они глубоко уходят корнями в теорию познания, которая пыталась разработать науку о поведении (как бы она ни называлась – эвдемонизм, утилитаризм, социализм или что-то еще) исходя из того, что определенные способы поведения лучше удовлетворяют наши желания. Нам советуют вести себя так, чтобы в каждой конкретной ситуации удовлетворялись наши желания и мы становились счастливее, и все в таком роде. Другими словами, нужна такая этика, которой люди могут следовать сознательно, для достижения известных, желаемых и заранее выбранных целей.

Выводы Моно основаны на его мнении, что происхождение морали можно объяснить только выдумкой человека, а любое другое объяснение будет анимистическим или антропоморфным, каковые используются во многих религиях. И действительно верно, что «для человечества в целом все религии связаны с антропоморфным взглядом на божество как на отца, друга или властителя, которому люди должны служить, молиться и т. д.» (M. R. Cohen, 1931: 112). Я не принимаю этот аспект религии так же, как и Моно, и большинство ученых-естествоиспытателей. Мне кажется, что это низводит нечто, расположенное далеко за пределами нашего понимания, до уровня чуть более высокого, чем разум обычного человека. Но несогласие с данным аспектом не мешает признать, что мы, вероятно, обязаны религиям сохранением – правда, по ложным причинам – обычаев, оказавшихся для выживания основной массы людей важнее, чем бóльшая часть из того, что достигнуто с помощью разума (см. главу 9 ниже).