Палач, скрипачка и дракон

Если бы Энрика как следует почувствовала это настроение людей, она бы, верно, так не волновалась. Потому что никто и ничего от нее не ждал. Она сделалась для усталых людей досадной помехой перед долгожданным отдыхом. И вот эта досадная помеха вышла на сцену. Босиком, в странном, ни на что не похожем платье, с перепутанными волосами и золотой скрипкой. К тому же голову Энрики Маззарини венчала корона. «Точная копия той самой короны», — прошептали соседям некоторые знатоки.

Выйдя на середину сцены, Энрика посмотрела в зал, побледнела. Потом нашла взглядом кого-то и улыбнулась. Некоторые потом утверждали, что видели стоящих в проходе Адама Ханна и Нильса Альтермана, причем, последний поднял руку и помахал Энрике. Никто не верил этим россказням, потому что всем было доподлинно известно, что Нильс Альтерман находится в пожизненном изгнании, а если бы ему придумалось вернуться, то палач снес бы ему голову быстрее, чем он бы успел шаг ступить по улицам Ластера. Да и чего бы ему делать на концерте? Служивый здоровяк! Что он вообще понимает в музыке?

Энрика посмотрела на пюпитр, и те, кто сидел в первых рядах, утверждали потом, что видели, как она покачнулась, будто вот-вот потеряет сознание. Нот на пюпитре не было. И с собой она их тоже не принесла.

В зале было шумно, порхали разговорчики, многие уже ерзали, некоторые — выходили. Мало кто думал, что на сцене живой человек. Ведь если хочешь внимания, зачем выступать в последнюю очередь?

Но вот золотая скрипка поднялась. Зажав струны, Энрика провела по ним смычком, и полетевшие в зал звуки оказались до такой степени ужасны и не похожи ни на что ранее слышанное, что тут же воцарилась тишина. Многие просто не поверили ушам. Разве можно выйти на сцену с таким инструментом? Это ведь конкурс для лучших из лучших, к нему готовятся, не переводя дух, берут сумасшедшие ссуды на первоклассные скрипки! А эта?..

Тут некоторые узнали скрипку Леонор Берглер. Сопоставили ее с короной. Среди молодежи пополз шепоток, что на сцене призрак той самой первой принцессы. Наконец, даже те, кто видел Леонор живьем, прониклись общим трепетом. Многие позабыли, как правильно дышать. «Скверное знамение, — думали они. — Явление призрака перед самым Новым годом ничего хорошего не несет».

А «призрак» тем временем высек еще несколько ужасающих звуков из скрипки и прислушался к ним с закрытыми глазами. Кивнул, дождавшись, пока стихнет последний.

Энрика медленно, осторожно, точно зная, что делает, подрегулировала колки. «Что она делает?» — спрашивали друг у друга шепотом. «Ослабляет струны», — отвечали другие. «Зачем?»

Должно быть, Энрика поняла, что чистой высокой ноты не добьется от скрипки никакими молитвами. И поняла, что нет таких произведений, которые подошли бы этой скрипке. А значит, не нужны и ноты. Поэтому взмахом руки Энрика опрокинула пюпитр, звук от падения которого заставил вздрогнуть каждого человека в зале. Ну, кроме двоих. Адам Ханн и Нильс Альтерман спокойно ждали выступления.

— «Реквием Энрики Маззарини», — громко произнесла скрипачка в зал. — Первое и единственное исполнение.

И она начала играть.

От первых низких, столь не характерных для скрипки, скрежещущих звуков эстеты болезненно скривились. Что это? Глупая выходка? Шутка? Но игра продолжалась, и вдруг получилось так, что никакие звуки не подходят для этой тягучей и мрачной мелодии. Даже слово «мелодия» для нее не подходило, слишком уж оно нежное, певучее. Энрика Маззарини играла нечто совершенно другое, неслыханное, непонятное, но, вместе с тем, гармоничное и продуманное. Звуки — низкие, резкие, режущие слух, странным образом сплетались в единое целое, переходили один в другой, и эта «немелодия» медленно распрямлялась, как свитый кольцами огромный дракон.

Пальцы Энрики быстрее бегали по грифу, быстрее скользил смычок, «немелодия» наращивала темп, и люди в зале почувствовали, как их прошибает пот. Нельзя, нельзя было играть подобного! Музыка должна услаждать слух и успокаивать сердца! Почему же эта музыка заставляет сердце тяжело ухать в груди, почему в глазах темнеет от непонятного страха? Почему хочется одновременно бежать без оглядки и остаться, слушать до конца этот неистовый атональный мотив? Почему она смотрит в зал, эта таинственная скрипачка, играющая реквием себе самой? Почему ее темные глаза не отпускают, затягивают в бездну, выхода из которой нет?..

Каждый человек в зале пережил невообразимое. Они ощущали себя стоящими на пронизывающем ветру, задыхающимися, голыми и напуганными. А вокруг них клубилась черными тучами музыка. И не было спасения нигде. Сжимались невидимые тиски, брызгали слезы из глаз, чтобы тут же превратиться в ледышки.