Палома

– Да заткните же ее! – заорала она.

Я взяла тебя на руки. Дала пососать мой палец. Колетт пыталась вразумить твою мать. Но она ничего не хотела слушать. В конце концов Колетт, исчерпав все возможные доводы, не выдержала:

– Ты можешь хоть раз в жизни попытаться действовать по-взрослому? Ты теперь мать! Попробуй вести себя достойно!

Наступила тишина. Ты уснула у меня на руках.

– Достойно? – неожиданно спокойно переспросила Роми.

Твоя мать была больна, Лиз. Ты знаешь об этом, наверное, лучше, чем я. Но в то время никто не мог дать определение болезни, которая грызла ее.

Она разразилась принужденным, безумным смехом.

– Ты говоришь о достоинстве? Ты, лишившая меня отца? Не сумевшая удержать его?

Ее глаза заблестели.

– Идеальная семья, четыре ребенка, вилла в Швейцарии – это могли бы быть мы! Но нет, ты сдалась!

Колетт была потрясена.

– Роми, я не виновата, что твой отец бросил нас, я…

– Виновата! Ты всегда сдаешься! Думаешь только о себе! А я? Кого-нибудь волнует, что я буду здесь делать?

Она билась в истерике.

– Ты решила закопать себя здесь, в этой дыре! Снова!

Колетт не знала, что ответить. Разговор казался бессмысленным. О чем вообще шла речь?

– Ты должна была выстоять! Потребовать объяснений! Но нет, ты испугалась! Ты даже не поговорила с Верой с тех пор, как мы вернулись.

Она вытерла нос и глаза рукавом.

– Роми… – слабым голосом произнесла Вера.

Лицо старой мадемуазели выражало страшную усталость. Но Роми еще не закончила.

– Вера отдала тебе все! Тебя ждал весь Париж! Но ты все испортила!

Колетт покачала головой. По ее щеке скатилась слеза.

– Вы просто жалкие, все вы! – выплюнула Роми нам в лицо. – За всеми вашими вечеринками и шампанским скрывается обитель отчаяния! Здесь все наполнено жертвенностью! Чувством вины! Ты со своей сестрой! – она ткнула пальцем в мою сторону. – Тереза со своей! Без конца бичуете себя за то, что погубили их! Ради Бога, Роза, открой глаза! Твоя каторжная работа, твоя монашеская жизнь, все это не вернет ее!

Это был удар под дых.

– А ты! – повернулась она к маркизе. – Пожертвовала собой ради Колетт!

– Роми, – повторила Вера, – успокойся, ты несешь черт знает что. Ты не знаешь, как все было.

Роми бросила на нее мрачный взгляд, говоривший о том, что она совершенно не собирается успокаиваться. И уж тем более молчать.

– Скажи ей! – ледяным тоном приказала она.

Вера опустила глаза. Измученная тайной, отрезанная от других своей ложью, старая дама вдруг предстала передо мной во всей своей хрупкости.

– Скажи ей что? – выкрикнула Колетт.

Откуда твоя мать узнала? Она была чрезвычайно умна, Лиз. В отличие от меня, она смогла собрать пазл воедино. Нашла недостающий фрагмент.

– Вера, что все это значит? – спросила встревоженная Колетт.

Тишина. Колетт в недоумении переводила взгляд с Веры на Роми и обратно.

Я тоже ничего не понимала. В голове всплыли слова Эмильены. Расстроенная свадьба. Маленькая Коспа. Отъезд. Что заставило Веру поговорить с герцогом? Разрушить жизнь Колетт?

Все это не имело смысла. По отчаянию на лице подруги я поняла, что она тоже в растерянности. Она схватила Веру за руку. Начала трясти ее. Старая мадемуазель не реагировала. По ее морщинистой щеке скатилась слеза.

– Говори! – крикнула Колетт.

Ты снова заплакала у меня на руках. Роми издала яростный вопль, проклиная все на свете. Она сейчас что-то сожжет или убьет кого-нибудь, она клянется! Схватив пальто, она выбежала из дома, и входная дверь за ней захлопнулась.

Я хотела ее догнать, но Люпен остановил меня. Он прошептал несколько слов на ухо Марселю. Водитель со шрамом тоже исчез.

62

В гостиной повисла густая тишина, которую лишь изредка прерывало потрескивание дров в камине. Мадемуазель Вера в темном бархатном платье стояла, отвернувшись к окну. Ее взгляд терялся в зимней ночи.

С чего начать? Тридцать лет она знала, что этот день настанет. Тридцать лет она подбирала слова. День настал. Но она не была готова.

Роми не нужны были объяснения, чтобы понять, что происходило между ее матерью и мадемуазель Верой. Что стояло между ними, о чем королева не отваживалась заговорить. Любовь, готовая на все. Пожертвовать карьерой, отмести сожаления, бросить вызов слухам и злым языкам.

Одним словом, материнская любовь.

– Мне было двадцать восемь, когда ты родилась, – сказала наконец мадемуазель Вера хриплым голосом.

Колетт не шевелилась, отказываясь понимать. С кем говорит Вера? С ней?

Маркиза с поникшими плечами вдруг показалась совершено надломленной.

– Нет… – прошептала Колетт.

Тишина. Вера повернулась к ней. В глазах ее была бесконечная печаль.

– Нет! – повторила Колетт.

Я взяла ее за руку. Совершенно потрясенная.

– Мне было пятнадцать, когда я приехала в Париж. В кармане ни гроша, только клочок бумаги с адресом. Последний известный адрес моей матери. Серый пансион в темном переулке. Консьержка отказалась впустить меня. Я простояла перед ее дверью целый день. Вечером она все же назвала мне публичный дом, в котором видели мою мать.