Память, что зовется империей

– И при сдаче экзаменов ими пользоваться запрещено, – добавил Двенадцать Азалия. – Каждые несколько лет бывает скандал…

Махит было трудно приравнять имаго – комбинацию людей, сохранение навыков и памяти поколение за поколением – к жульничеству на экзаменах.

– Неужели все так просто? Жульничество – это, конечно, незаконно, но чтобы еще и аморально?

– Аморально быть тем, кому ты не можешь и надеяться подражать, – ответила Три Саргасс. – Например, носить чужую форму или произносить строчки Первого Императора из «Песни Основания» и в то же время планировать измену. Такие элементы сочетать неправильно. Вот откуда мне знать, что ты – это ты? Что ты вообще понимаешь, что пытаешься сохранить?

– А сами накачиваете мертвецов химикатами и не даете сгнить ничему – людям, идеям или… или плохой поэзии, которой у вас в достатке, даже с идеальной метрикой, – сказала Махит. – Уж простите, если я не соглашусь по поводу подражания. Тейкскалаан – это сплошное подражание тому, что уже давно должно умереть.

– Ты Искандр – или ты Махит? – спросила Три Саргасс, и показалось, что в этом-то и есть вся проблема: Искандр ли она? Без него?

Есть ли вообще такая Махит Дзмаре в контексте тейкскалаанского города, тейкскалаанского языка, пока тейкскалаанская политика заражает ее, словно несовместимый имаго, пускает в нее усики памяти и опыта, как какой-то быстрорастущий грибок?

– Насколько, Три Саргасс, широко тейкскалаанское понятие «ты»? – спросила она, как спрашивала еще до того, как все это заварилось.

Три Саргасс развела руками – напряженный, печальный жест.

– Сама не знаю. Более узкое, чем у станционников. У… большинства.

– Иначе трюк Один Молнии на «Восьмом канале» не сработал бы, – добавил Двенадцать Азалия. – Само предположение, будто Тридцать Шпорник не только пользуется населением ради собственных целей, но и что цели эти какие-то… оскверненные, ничтожные… Ведь любой, кому нужны дополнительные усовершенствования, явно не достоин быть императором…

– По-моему, – сказала Три Саргасс, – дело идет к гражданской войне.

И затем очень резко прижала руку к лицу, словно сдерживала слезы.

* * *

Двенадцать Азалия вывел Три Саргасс; Махит все еще слышала их голоса с кухни, как те мягко поднимаются и опускаются. Она никогда не видела Три Саргасс в таком расстройстве. Ни когда ее жизни угрожали, ни когда работа с Махит становилась нервной, досадной и тяжелой; ни даже после шока. Но она тут же посыпалась, как облученный металл, такая ломкая, когда ее умственная мощь выдала ответ, который Махит знала и так: Тейкскалаан на грани того, чтобы сожрать себя заживо.

Махит казалось, она может это понять – хотя бы по аналогии и своим стремлениям. Ей самой трудно это осмыслить – что Тейкскалаан вовсе не вечен, неразрушим, постоянен. А она – варварка, чужеродное тело, просто любит (правда ли? До сих пор?) литературу и культуру империи, для нее это не родина; для нее это никогда не было формой всего мира, как для Три Саргасс, – формой, правда, искажающей истину о мире, как тяжелая масса искажает вокруг себя ткань космоса.

Но слезы, капающие сквозь пальцы Три Саргасс, все равно ранили, и она была рада, что Двенадцать Азалия увел ее на кухню за водой и утешением, которое могут подарить только старые друзья. Ненадолго оставшись одна, она залезла во внутренний карман и выудила спасенные из апартаментов сокровища: свернутый в виде инфокарты листочек с новым сообщением со станции Лсел и имаго-аппарат Искандра.

Положила и то и другое на стол перед собой. Оба предмета не больше большого пальца: бледно-серебряный паук, хранивший всего Искандра Агавна, и тонкий серый цилиндр, запечатанный красным сургучом и красно-черными полосатыми ярлыками, обозначавшими внепланетное сообщение. Она осторожно провела ногтем большого пальца по воску, взрезала, чуть оттянула хрупкий красный завиток. Сургучная печать была скорее символической: сообщение очень просто открыть и снова незаметно закрыть, если так захочет какой-нибудь чиновник с почты. Печать метафорическая, и оставалось полагаться на тейкскалаанскую веру в приватность, право собственности…

И лселское шифрование.

Перед тем как развернуть сообщение до конца, она повторила движение ногтем, но теперь – вдоль металла имаго-аппарата Искандра, коснулась того, что касалось его. Таилось внутри него. Центральный прямоугольный чип – потускневший после того, как металл побывал в человеческом теле, – и длинные ножки-волокна, тянущиеся от уголков, фрактальные веточки, внедрявшиеся в спинной мозг. Заныло основание черепа, где находился ее собственный аппарат, – симпатическая боль.

И здесь лселское шифрование: никто не доберется до Искандра, закодированного в памяти аппарата вместе со всем своим знанием. Пятнадцать пропавших лет, доступа к которым у нее не было, даже когда Искандр в ее разуме функционировал бесперебойно. Как же она по нему скучала.